А что у нас теперь? Михал слишком много думает, и от этого нам только хуже; вчера Питер снова фотографировал меня в подвенечном платье, говорит, что это «лучший твой номер, у тебя очень-очень поэтичный облик, в самый раз для фаты». Я отвечаю, у меня никогда не будет своей собственной фаты, а он удивился — почему? А я говорю, мне фата не нужна, но только это неправда, я бы очень хотела войти в церковь во всем белом и чтобы рядом шел Михал с миртовой веточкой в руках, не так, как мы шли с Брэдли — я в твидовом костюме, он с авторучкой в кармане пиджака.
Михал затаил на меня обиду, я не знаю теперь, что с ним, когда он уходит, когда он не со мной; как-то раз вернулся с подбитым глазом, с рассеченной губой и сказал, что упал и ушибся о жестяную бочку из-под мусора на свалке в Баттерси, я ему поверила, а должна была знать, что какие-то типы его избили, ведь он тогда обо мне думал, я непременно должна была это почувствовать. Сейчас он близко, и я о нем думаю, он кладет голову мне на живот и не знает, что там прячется его ребенок, уже два месяца, подожду еще немного, никакого ребенка не будет, и Михал ничего не узнает.
Мы хотели быть не такими, как все, но мы такие же: никто ни о ком ничего не знает, и мы ничего не знаем друг про друга, я знаю только, что Михал не хочет ребенка, и я тоже не хочу, с моим «поэтичным обликом» платья для беременных не имели бы на мне никакого вида и на что мы тогда бы жили: Михал не работает и учиться не хочет.
Я ему говорю: «Молли сказала, что тебя никогда нет дома, ты не работаешь, где же ты пропадаешь? Уж не у той ли брюнетки?» Я знаю, что брюнетка тут ни при чем, это я могу сразу определить по тому, как он меня целует, а еще больше по тому, как на меня смотрит, спрашиваю, чтобы что-то сказать, а он отвечает: много будешь знать, скоро состаришься. Молли что-то знает, но только не скажет, Михал теперь лучше выглядит, поет, скоро начнет заниматься — я купила ему книги.
Наконец-то меня в студии отпустили и я пошла к хирургу, к тому, у которого тонкие длинные пальцы. Он уж немолодой, работает в больнице, сначала не соглашался, ругал Михала, а потом сказал — ты, мол, права, он недостоин того, чтобы быть отцом, я влепила ему пощечину, хотела уйти, тогда он извинился и сделал то, о чем я просила, я плакала, он меня утешал: помни, что я существую на свете, так и сказал.
Домой я вернулась на такси. Михала не было, я легла в постель, потом встала, умылась, надела золотистую пижаму, а Михал еще с улицы увидел свет в окне и крикнул: «Кася!» Влетел в комнату, стал передо мной на колени и протянул золотые часики, а я испугалась. «Где ты их взял?» — «Купил на свои кровные» — «А за что мне такой подарок?» Сердце у меня стучит, может, он все знает, может, это награда за то, что я сделала, как он хотел, может, мы и в самом деле не такие, как все.