Кэтлин стояла у окна, повернувшись к нам спиной. Она смотрела вдаль, где-то там за горами и долами в Суссексе был дом ее родителей. В их новом доме она побывала всего один раз, чтобы сообщить, что подыскала в Корнуолле «отличное место». Свиданья были заменены письмами. О существовании Михала она вообще не поставила их в известность. Лондонский период был также отнесен за счет Брэдли, подтверждением этому служили роскошные праздничные подарки. Я подошла и поцеловала ее в щеку.
— Ох и грустно будет тебе без него, Подружка.
И только тут я поняла, что его нью-йоркское отсутствие будет для меня куда чувствительнее лондонского…
Тем временем подал голос Михал:
— Мама, а помнишь, отец привез мне из Америки замшевые ботинки и ковбойскую шляпу? Помнишь, он тогда был в восторге от Рузвельта? Тогда я думал, Нью-Йорк — это где-то на Луне. А теперь? Раз уж нельзя быть с Кэтлин, лучше податься в Штаты. Как считаешь?
Я промолчала. В эту минуту он, мужчина, сын своего отца, вызывал у меня неприязнь. Я прекрасно помню то время, когда Петр вернулся из Америки, кажется, это был тридцать третий год. Он был направлен с политической миссией в тамошнюю Полонию. А вернее всего, он для поднятия настроения сам выдумал себе эту миссию. Но и за морями «польские стихии» были равнодушны к его парадоксам. Тогда для поддержки тонуса он вернулся в Варшаву, нагруженный товарами высшего сорта, и вскоре все столы и стулья в нашей квартире были завалены подарками. Покупая, Петр не задумывался над тем, кому что нужно. Этого у него и в мыслях не было. Покупал, потому что мог, раздавал, потому что любил, когда его любят. Из моря кружев и шелка я с трудом выудила кое-что пригодное для старых дородных тетушек и горничных. К тому же идеи американских технократов нелегко приживались на польской почве. Один Михал был в восторге. Он выклянчил себе замшевые полуботинки, которые были ему порядком велики, а уроки готовил в ковбойской шляпе.
Видно, теперь он дорос до Америки. Слов Кэтлин — «если ты будешь несчастлив, я к тебе приеду» — он как бы не расслышал. Он не собирался быть несчастливым.
Я стояла рядом с Кэтлин и смотрела на туманную голубизну залива, уходившего через скалистые ворота в океан. Где и когда я так уже впядывалась в бездорожье? Ну конечно, на гуцульском крыльце в сентябре тысяча девятьсот тридцать девятого года. Тогда Михал остался с отцом, а я уехала. Теперь он собирался в дорогу, а я оставалась. С кем? С женщиной, которую мой сын решил бросить. «Мы будем скучать вместе», — шепнула я.
И оглянупась на Михала. В сумерках светился огонек, Михал сел в кресло Фредди и закурил сигарету. Он был один. А нас двое. И опять равновесие оказалось нарушенным. Ведь по идее я должна была быть с ним, а не с ней.