— Я буду приезжать чаще, можно? Михал будет мне писать на твой адрес.
— Ради бога! А профессор ничего не имеет против твоих одиноких прогулок?
Она погрустнела:
— Нет… Он вообще слишком добр ко мне.
Так было положено начало ее почти ежедневным визитам. Она помогала мне в саду и дома, следила за тем, чтобы я пила травы, запрещала копать землю на солнцепеке. Чаще всего она появлялась перед приходом почтальона. Когда он открывал сумку, мы обе старались не смотреть в его сторону, а забирая счет за газ и телефон или бумаги из банка, улыбались ему вымученной улыбкой. Я лично не рассчитывала на письмо. Лондонский период приучил меня к этому. Но чем больше проходило времени в ожидании весточки о первых шагах Михала в Америке, тем больше я сердилась на него за пренебрежение к Кэтлин. Сама же она удивляла меня своей стойкостью. Если я начинала беспокоиться, не случилось ли с ним чего, она говорила:
— Успокойся, Подружка, ничего такого с ним нет, ему просто некогда. Он строит наше будущее, думает о нас.
«Нас… наше» — это звучало по-семейному, словно у нас троих была одна судьба, а Брэдли, а может быть и Кэт, — кто знает? — оставались фантомами, без всякого смысла и значения.
Иногда, услышав, как шуршат шины велосипеда по гравию — знак того, что подъехал почтальон, Кэтлин, вместо того чтобы спешить к дверям, убегала в глубь дома. Она даже не спрашивала про письма, зато все охотней рассказывала про Михала. Описывала смешные сцены из лондонской жизни, хохотала, вспоминая его остроты, набрасывалась на «идиотов», которые не умели ценить его «интеллигентности», критиковала «коварных» англичан за их черную неблагодарность и неумение ценить героя «польской войны» и обвиняла его «фальшивых друзей» в том, что они злоупотребляли его верой в человеческую порядочность. О ноже, о часах, о сцене у Франтишека, о Брэдли и Кэт речи не было. Со дня на день Михал все преображался, превращаясь в некий идеал. Одновременно создавалась ни на чем не основанная легенда о его успехах в Америке.
— Настоящий мужчина не сюсюкает, не тратит времени на письма, а действует, — говорила Кэтлин. — Михал, если захочет, может очаровать даже рыбу на сковородке, а про американцев и говорить нечего. Год… пять лет… какое это имеет значение по сравнению с жизнью. Я же знаю, что ему без нас плохо. И он про меня тоже знает. — Она обняла меня. — Подружка, едем к нему вместе. — Помню, сказав это, она по-детски рассмеялась и добавила с таинственным видом: — Он обещал, что, если ему там станет очень тошно, он подаст мне знак… знаешь какой? Вернет мою сережку. Но только это случится не скоро.