Кэтлин в этот вечер не позвонила. Я не могла найти себе места и рано легла спать.
Целых десять дней Кэтлин не давала о себе знать, а я снова проходила привычный круг мучений: ощущение утраты, неудержимое желание вступить в контакт с кем-то для меня недостижимым, страх перед размышлениями о конечных итогах жизни и, наконец, горький смех над тем, что я сама выдумала драму, не разглядев самой обычной комедии.
Я искала общества Гвен. Мы бродили с ней (без Сюзи, которую в принудительном порядке заставили отдать в школу) вдоль всевозможных заливчиков и пустынных пляжей, разыскивая редкие ракушки. Болтали о погоде, о травах, улитках. Но я-то все же хотела выведать у нее, что делает Кэт и как она относится к Михалу. Гвен была очень тактична.
— Кэт? Вернулась домой. Дядя ее умер, она богата, свободного времени у нее сколько угодно.
— Как ты относишься к тому, что Кэтлин вернулась к мужу?
— Я думаю, это хорошо.
— Я очень скучаю без Михала.
Она бросила на меня быстрый взгляд из-под выбивавшихся на лоб густых, раньше срока поседевших волос.
— Почему же ты не поехала вместе с ним?
Я долго раздумывала, прежде чем ответить.
— Из-за Кэтлин.
— Из-за Кэтлин?
— Ну да. Я могу ей понадобиться.
— А Михалу?
Меня словно что-то кольнуло.
— Михал перед ней виноват. Я обязана…
— Сюзи всегда виновата, но у меня нет к ней никаких претензий.
— Но ведь Сюзи ребенок.
— Михал тоже твой ребенок.
— Но не ребенок Кэтлин.
Она меланхолично улыбнулась.
— Тот, кого любишь, всегда ребенок, которому все прощается.
— Но мать отвечает за обиды, которые ее ребенок наносит людям, — настаивала я. Гвен умолкла.
Я занялась приготовлениями к зиме — возилась в саду, проветривала одежду, приводила в порядок библиотеку и — как прежде Михал — то и дело поглядывала на телефон.
На десятый день рано утром я получила телеграмму: «Приземлился Нью-Йорке. Все о'кей. Целую». И ровно через час у калитки остановился «моррис», из которого вышла Кэтлин.
— Какие новости? — спросила она через силу. — Он должен быть уже на месте.
Я показала телеграмму. Было тепло, словно опять вернулось лето, мы сидели на террасе, я спросила, что она будет пить.
— Джин с тоником, — сказала она (любимый напиток Михала). Мы медленно попивали джин с тоником, не зная, как сквозь гору событий добраться друг до друга.
— Что нового? — наконец спросила я.
Она оживилась.
— Джеймс мне опять диктует. Очень интересно. Про кораллы.
— Про кораллы?
— Ну да. Он пишет, что индивидуальный быт отмирает, люди будут жить группами. Как кораллы.
Она теперь говорила не «Брэдли», а «Джеймс». Это-то и было новым. Пила она с жадностью, глаза у нее разгорелись.