Ну вот я сажусь и пишу: «Кася, спина у меня болит, даже по нужде нагнуться не могу. Как только приду в себя, опять наймусь в двух местах, чтобы мы скорее были вместе, но и сейчас зарабатываю неплохо, торгую подтяжками в универсальном магазине Вулворта».
Открытку я отправил. Думаю, догадается, что у меня болит не одна спина. Может, первой открытки Кася не получила? Подружка ведь хотела, чтобы у нас все кончилось, и, может, не отдала открытку? А теперь Подружка расчувствуется и эту открытку наверняка передаст. Кася все бросит и примчится. Или хотя бы напишет письмо теми нашими словами, а они для меня лучшее лекарство и утешение.
И опять я после работы сломя голову мчусь домой. Не письма жду, а Касю. Она хотела, чтоб я без нее был несчастлив, вот я и пишу, что я без нее болею, чего уж больше? Жду терпеливо, женщине дольше ехать, чем письму. Ждал и на тринадцатый день наконец дождался — не ее, а письма. Разрываю конверт, того и гляди, проглочу письмо. И что же там написано? Что она готова ждать еще хоть пять лет! Меня так и бросило в жар. Ах, вот оно что? Увидимся, значит, через пять лет. В день святого Никого. Чужое несчастье понятнее, когда ты сам несчастлив. Она бы приехала, если бы профессор не уволил Эрнеста и миссис Мэддок. А сейчас ей и без меня хорошо. Это и дураку ясно.
Я попросил Кэт прийти вечером и сделать мне массаж спины. Надеялся на Кэт, все думал… и все напрасно… Кэт? Ну и что же, что Кэт? Только имя то же — Кэтлин. Далеко Кэт до Каси! Руки у Кэт красивые, белые, у Каси ладошки пошире и потемнее, но из ее рук искры летят, а у Кэт руки будто тряпки. Побыли мы с ней часок. Как только она ушла — чувствую, умираю.
Но нет, умереть мне не дали. Бернард привел доктора. Отвезли меня в роскошную больницу, нянчились со мной вовсю. Кэт приносила мне котлеты с булкой и яблочный пирог — ничего, есть можно.
Через неделю я оттуда вырвался, пришел на стройку, там говорят, жди до первого. А Бернард продолжал надо мной работать. Мама их в это время как раз оказалась в Нью-Йорке, они с Кэт отвезли меня туда, на Пятую авеню. У них там напротив Центрального парка в особняке целый этаж. Внизу, у входа, букеты в мраморных вазах, швейцар у дверей в сюртуке с галунами, в лифтах тихо, как в гробу. И старушка тихая-тихая. Маленькая, серенькая, сидит на дорогой кушетке, даже дышать не решается, сидит и украдкой поглядывает то на меня, то на Кэт. Бернард тараторит без умолку, меня нахваливает, про поляков что-то брешет, а она вроде бы ничего и не слышит. Бернард говорит:
— Знаешь, мама, акции поднялись, давай отлакируем твою яхту и выпишем тебе повара из Франции, а то твой негр, Лоуэлл, того и гляди тебя помоями отравит.