— Я никогда не перестану любить Михала, Подружка, — громко пела она. — Но я ему больше не нужна, и я перестала любить себя — чего стоит женщина, которую любимый покинул ради другой? Я больше не люблю себя, теперь я играю разных женщин. Хочу забыть о себе, вместо кого-то плакать, за кого-то радоваться, и чтобы люди в кино и театре тоже смеялись и плакали, оттого что я так хорошо играю.
— И тебе этого достаточно? — усомнилась я.
— О да. — Она задумалась. — Вполне. Когда я играю Медею, я так рыдаю над ее детьми, что у меня уже не хватило бы сил оплакивать своих.
— Вы с Михалом никогда не хотели иметь детей…
— Ах, Подружка, ты так же легковерна, как Михал. Мы говорили, что не хотим, а это не одно и то же. Наш разлад начался именно с той минуты, когда Михал узнал, что я избавилась от его ребенка.
— Избавилась? — охнула я. — Зачем?
— А затем, что у Тристана и Изольды не было детей и мы хотели быть такими, как они. Не такими, как все. — Она шумно рассмеялась. — Впрочем, Михалу везет на чужих детей. Ха-ха! Ребекка предлагала ему вместе с Элен ее сыновей, а теперь он стал отцом двух рыбацких дочек.
— А ты играешь в Медею.
— Да, я играю в Медею.
На черном свитере переливался радугой букетик из опала и граната.
— Красивая брошка, — заметила я.
Она смутилась. Поблескивающим от лака ногтем прикоснулась к драгоценности.
— Эта? Она досталась мне от Брэдли. Вернее, от его француженки.
Имя Джеймс, видно, вышло уже из обихода. Оно осталось в прошлом вместе с леди Кэтлин.
Она пригласила меня поужинать с ней после спектакля в «Сардис» Я не пошла. Понимала, что это делается из вежливости, «Подружка» осталась в прошлом вместе с Тристаном.
У Михала я прожила месяц. Он выглядел хорошо. При желании можно было думать, что это все тот же прежний Михал. Внешне он почти не изменился. У него были все те же глаза цвета прозрачного меда, точь-в-точь такие же, как тогда, когда он так страдал от любви. И тот же несуразный рот — верхняя тонкая и упрямая губа по-прежнему никак не соответствовала нижней — толстой и безвольной. И тот же квадратный и высокий «мой» лоб, о котором Петр когда-то сказал: «Самое красивое у тебя — это лоб. Хорошо, что он достался нашему сыну». Помню, я тогда ответила: «Жаль, что ему достался еще и мой рот».
У него по-прежнему были широкие плечи и узкие бедра — наследство, которое передал ему Петр, чтобы он мог иногда приласкать чужую жену. Нет, внешне он почти не изменился. Мог бы и сейчас так же, как и тогда, сидеть на террасе в Пенсалосе, и там точно так же светил бы месяц и точно так же горели бы факелы на устрашение комарам и ночным бабочкам и руки, лежавшие на его плечах, могли бы быть руками Изольды Первой и Последней.