Михал проговорил со мной об этом весь вечер.
— То, что ока не хочет выходить замуж, это я понимаю. Я тоже никогда не женюсь. Любовь по принуждению скоро перейдет в ненависть. Но зачем ей дети? Люди обязаны любить своих детей, законные они или нет, и поэтому начинают их ненавидеть. Мама, а у тебя в Англии были дети?
Я уже знала, что с Михалом не следует разговаривать серьезно.
— Да, были. Но я удушила их, всех до единого.
— Правда? — обрадовался он. — Это как раз то, что надо. Поэтому я тебе так нравлюсь, я у тебя один-единственный сын, и к тому же чужой.
Слово «чужой» меня укололо.
— А ты мне вовсе не так уж нравишься. И потом все люди в какой-то мере друг другу чужие.
— Известное дело, и поэтому люди предпочитают слово «нравиться», а не «любить». Анна отца любила, а Билли ей нравился, — беззаботно болтал он. — А для меня, к примеру, Кэт куда приятней, чем Лаура. Браун ходит в портках, и груди у нее, как дыни. Лаура спит бог знает с кем за деньги, а потом строит мне глазки. Вот ей в наказание я бы с удовольствием сделал ребенка.
— В наказание? Ты считаешь, что иметь ребенка — несчастье?
Он ничего не ответил.
— Тогда тебе есть смысл жениться на племяннице Ребекки. Дети там вообще не в счет. Правда, у тебя была бы не в меру любящая бабушка.
Он рассмеялся.
— Ну нет, это не пойдет, я бы от нее сбежал.
— К кому же? К Гвен? — Труро я обходила стороной.
— Над Гвен смеяться нехорошо. У нее есть дочь, которую она обязана любить.
— Но ты, кажется, перестал быть ребенком и тебя можно любить не по обязанности. Ведь ты спас человека.
Он смутился и через минуту недоверчиво спросил:
— Откуда ты знаешь, что я кого-то спас? Тебе кто-нибудь об этом говорил?
— Никто, кроме тебя самого. Помнишь, после праздников ты сказал, что ездил в Труро спасать человека?..
— Ну да, в Труро! — И он махнул рукой, как будто бы с досадой. — Труро… Я забыл про него.
Наступил март, и Корнуолл зазеленел. Вековые дубы роняли пожелтевшие пыльные листья, зимой создававшие иллюзию лета, сморщенные почерневшие розы, поблекшие фиалки и дикий гелиотроп, благоухающий, но безобразный, с огромными, как лопухи, листьями, отступали перед нарциссами, лесными гиацинтами и примулами. Вдоль берега в трещинах и расселинах между скалами и просто на камнях сидели чайки, высиживая птенцов, и с удивлением глядели на море, словно бы видели его впервые. Теперь, когда на смену воздушной погоне пришло материнство, крылья им были больше не нужны и сам воздух казался им каким-то чужим. Зато самцы не знали ни минуты покоя. На крыше, где верховодил старик холерик, с выщипанным хвостом и с глазами словно мутные бусинки, драки все чаще принимали характер убийства. На эту крышу, на склоне холма, летели подачки из всех расположенных выше окон. Старик стал монополистом и, охраняя обильный свой стол, отгонял всех алчущих, бил крыльями и наступал на них мелкими шажками. Теперь эти привычные меры обороны не помогали. Обуреваемые страхом, что изголодавшиеся самки взбунтуются и перестанут согревать своим теплом, яйца, будущие отцы, сбившись в стаю над оробевшим женоненавистником, наносили ему удары с воздуха в голову и в спину.