В одно из воскресений рано утром ко мне явился Михал, прямо с поезда, небритый, больной, грязный, с отвисшей нижней губой, с лицом, выражавшим страдание. «Осторожно, спина», — дернулся он, едва я хотела его обнять. Он лег прямо на пол, так ему было как будто бы легче. Велел позвонить Кэтлин и сказать, что мне удалось купить у знакомого фермера ветчину. Через час появилась Кэтлин, он тотчас вскочил, боль как рукой сняло. Они стояли друг против друга. Глаза у них потемнели, черты лица стали мягче. «Пойдем», — сказал он, как тогда, в первый вечер, взял ее за руку и повел к себе в комнату.
Боясь, как бы следом за женой не приехал Брэдли, я кружила у дверей, делая вид, что меня разбирает кашель. За дверями было тихо, как перед грозой, потом послышался негромкий смех, приглушенные слова, обычные молитвы любви. Я ушла. У моего сына и у этой ирландки было все, чего я давно уже была лишена, они были мной и Яном, мной и тем Яном, который остался во мне, тем Яном, которого для меня уже не было.
Они пошли в ванную. Когда я их снова увидела, Михал, только что побритый, улыбался, у Кэтлин запеклись губы. Михал обнял меня.
— Мне надо бежать.
Он протянул руку за плащом, по лицу его, не погасив прежнего счастливого выражения, пробежала гримаса боли. «До свиданья, Кася!» — прошептал он, дотронулся до ее руки и тихо закрыл за собой дверь. Их встречи напоминали чем-то богослужение.
Мы остались одни, я забеспокоилась, где же взять обещанную ветчину. Кэтлин открыла чемодан, ветчину она привезла с собой, дома скажет, что купила ее в Пенсалосе.
Понемногу нервы мои стали сдавать. Разговоры с Кэтлин носили иногда бурный характер. Как-то раз я не выдержала «Забудь о нем! — кричала я — Эта любовь не принесет вам ничего, кроме несчастья». Кэтлин рассмеялась. «Несчастья? Если я забуду о нем или он обо мне, вот это будет несчастье».
Как-то раз она приехала сердитая, села в кресло и поглядывала на меня из-под ресниц, как на врага.
— Что с тобой, Кэти? — тогда уже мы называли друг друга по именам.
Все обаяние ее улетучилось, она сделалась такой, какой, наверное, была бы, если бы ей пришлось повторить судьбу матери.
— А то, что прислуга за мной шпионит, Брэдли больше не верит — и все из-за тебя! Ты ревнуешь Михала ко мне! Зачем ты сказала Брэдли про симфонию Франка?
— Я? Клянусь тебе, я никому об этом не говорила.
— Никому? — кричала она — А почему же Брэдли привез мне пластинку? Это ты подучила старых лесбиянок сказать Брэдли, что это моя любимая пластинка. Ребекка приехала вчера с твоим знакомым полковником, и они вдвоем тоже целый вечер что-то тайком бубнили про меня Брэдли. И почему этот твой урод Стивенс, который даже цветочка мне на свадьбу не принес, хотя и был свидетелем, теперь чуть не каждый день звонит Брэдли по телефону, и Брэдли всякий раз закрывает перед моим носом дверь в свой кабинет? Почему все против нас? Почему? Почему? — Она потрясала в воздухе кулаками, и голос ее становился все пронзительнее.