Даже Чарлз с этого дня с большим интересом стал приглядываться к этому хрупкому напуганному человечку. Время от времени он встречал людей, которые искренне верили, что деньги не имеют никакого значения, что они ничто, но, когда при них говорили: «Мистер Икс — миллионер», никто из них не пропускал случая взглянуть на того с глубоким интересом, во всяком случае, более глубоким, чем если бы сказали: «Мистер Икс — известный ветеринар» или «У мистера Икса забавное увлечение — он вытачивает шахматы». И все же некоторое время результатом наблюдений Чарлза было лишь недоумение: он не открыл в мистере Брейсуэйте никаких из ряда вон выходящих или притягательных качеств. Даже принимая во внимание, что тот беспомощно лежит в кровати и лишен таких внешних средств, как одежда, ореол богатства, авторитет дельца, которыми человек утверждает свою личность, — все же Брейсуэйт, казалось, не обладал никакими характерными чертами. Он откровенно боялся предстоящей операции — ему должны были удалять миндалины, что не всегда легко переносят пожилые люди. Страх этот сдерживало не мужество, а неспособность выразить себя сколько-нибудь значительно и приметно. А потому при выздоровлении радость его, явная и понятная, также лишена была яркости и едва теплилась.
В конце концов Чарлз понял, что именно безликость, так сказать отсутствие реального Брейсуэйта, и принесла ему могущество и богатство. Не обладая волевым характером, он охотно пошел на то, что всю жизнь применял рутину купли-продажи, а его защитная окраска позволяла ему безопасно пробираться сквозь джунгли жизни. Чарлз понял, что тот не сам создал себя: в его случае была излишня та борьба, которая превращает победителей в легендарных гигантов — полукалек, полугеркулесов. Попросту он унаследовал хорошо налаженное дело и с помощью своего безликого упорства развернул его до неслыханных масштабов. Чарлзу он нравился: в нем была слабая, но неподдельная привлекательность безобидного и ординарного человека. А он со своей стороны видел в Чарлзе единственный проблеск надежды. Доктора его устрашали, сиделки подавляли, уборщицы были слишком крупны и здоровы для его умонастроения, а Чарлз не попадал ни в одну из этих категорий. Брейсуэйт осведомился, как его зовут, и неукоснительно именовал мистером Ламли, доверяя ему все перипетии своего извилистого пути к выздоровлению. «Как вы думаете, мистер Ламли, могу я попросить их не давать мне слабительного сегодня на ночь? А может, у них так полагается?» или: «Мистер Ламли, разве это у вас правило такое, что, когда сиделки измеряют температуру, они не говорят больному, какая она? Мне по крайней мере никогда не говорят». Чарлз успокаивал его, прибегая к той мягкости и некоторой неуверенности речи, которую привил ему университет. Он давно отказался от такой речи, сменив ее на более сжатую, более агрессивную манеру нашего века, но что-то в беспомощности мистера Брейсуэйта опять помимо воли вызвало к жизни прежние интонации и снова заставило его понять, что это была речь, свойственная людям, выведенным из строя.