Человек в белом халате, руководствуясь своими неясными соображениями, прислал обещанное приглашение, и вот Чарлз вечером после дежурства очутился на пригородном шоссе. Он ничего не ждал от этой вечеринки, но ему надоело извиняться и отговариваться; проще было пойти и разом отделаться. Подходя по замощенной дорожке к большому отдельно стоящему дому («банкирский Тюдор»), где жил или снимал помещение его знакомец, он увидел освещенное окно второго этажа и услышал взрывы резкого хохота. «Атлеты!» В университетские годы он держался в стороне от временами вспыхивавшей войны атлетов и эстетов, но, оглядываясь назад, чувствовал, что, одинаково не одобряя позиции обеих сторон, он тем не менее делал это по совершенно различным причинам. Он не доверял воркующим розово-голубым эстетам, потому что в самом себе замечал бациллы той же болезни и боялся дать волю их развитию. Атлетов он просто не терпел, как не терпят туманную погоду или дурной запах. И вот теперь он шел в их осиное гнездо.
Все оказалось в точности так, как он предвидел. Невыразительная гостиная с сомнительными дубовыми панелями, четырехугольными креслами и диваном, претендующим на комфорт, была заполнена высокими, подтянутыми молодыми людьми и девушками в твидовых костюмах — все они чем-то соответствовали эрзацному характеру обстановки. Хозяйка, блондинка лет за сорок, по-видимому, страстно стремилась к шику тех выше средних кругов, которых она еще не достигла, и как раз этим определялся состав ее сегодняшних гостей. Человек, имени которого он не знал, был здесь, очевидно, на положении «скорее друга, чем жильца». Хозяйка, должно быть, держала дымчатых терьеров или ньюфаундленда, но, к счастью, эти ее любимцы на приеме не присутствовали.
Никто, конечно, не подумал представлять Чарлза: просто он был принят в компанию с глухим указанием, что некоторые из присутствующих его знают, что в свою очередь таило в себе намек — те, кто не знает, ничего от этого не потеряли. Было вдоволь пива, он взял в руки стакан и стоял, терпеливо дожидаясь удобного момента, когда можно будет уйти. Но его спокойное смирение было внезапно нарушено. Ухо его вдруг различило знакомый блеющий голос, и широкая спина повернулась, превратившись в широкую грудь. Та же мальчишески наглая физиономия, те же холодные глаза за стеклами очков. Да, это был Бердж, из той же группы студентов-медиков его университета и, пожалуй, единственный из всех его сверстников, к кому он питал острую неприязнь.
В Бердже все неприятные черты и Роберта Тарклза и Хатчинса смешивались и преломлялись в одном ему свойственном наглом и грубом обличии. Чарлз слишком презирал его, чтобы питать к нему жалость, хотя он был тоже одним из выведенных из строя. Поначалу смущенный сменой положения старшего и всемогущего в последнем классе школы на незаметную роль университетского первокурсника, Бердж скоро избавился от чувства неуверенности, отчасти тем, что не завязывал никаких новых связей. Он замкнулся в кружке школьных товарищей, пришедших вместе с ним в университет, используя для этого и особенность своей специальности: университетский курс для большинства студентов очень короток и длится всего три года, тогда как студент-медик проводит четыре-пять лет и легко становится значительной фигурой в общежитии первокурсников. К тому времени, когда Чарлз впервые появился в университете, Бердж вступал уже в четвертый год учения и посвятил себя с немалым успехом насаждению здесь нравов, очень полюбившихся ему в бытность грозным классным старостой. Чарлз, с присущей ему тягой к лени и терпимости, был очень рад университетскому укладу, и, пожалуй, исключительно из-за того, что находил здесь разрядку после школьной атмосферы с ее постоянным подчинением дисциплине и вечной необходимостью жить на людях. От этой спячки его пробудили несколько острых столкновений с Берджем, который и сейчас ограничился холодным кивком и продолжал разговор. Любопытно, что темой была как раз война атлетов с эстетами, о которой думал Чарлз, подходя к дому.