— Ах, голубчик, а я тебя и не приметил. Подойди-ка, подойди-ка… Как твоя фамилия?
Он расспрашивал небрежно, с большими паузами, давая понять, что ведет допрос только по обязанности и придает ему мало значения. Он устало позевывал, то и дело подходил к открытому в сад окну, потом снова садился, опускал голову на стол, точно засыпая, и, потянувшись, доверчиво пожаловался:
— Работа замучила. Давай-ка мы с тобой быстро разберемся и пойдем каждый по своим делам. Ведь тут пустячок какой-то… Правда? Ты, голубчик, до военной службы где работал?
Следователь незаметно изучал лицо солдата, выражение его глаз, как бы осторожно подбирался к важнейшим вопросам, ловко прикрывая их другими, посторонними. Несколько раз Мазурину казалось, что на него из-за кустов выскакивает крупный, с разинутой пастью, хищник. Он отвечал быстро. Ответы были просты и бесхитростны. Офицер не выказывал никаких признаков раздражения. Минуту он сидел молча, полузакрыв глаза, потом, как бы между прочим, спросил:
— Какие книги ты захватил с собой на военную службу? «Коммунистический манифест» взял или оставил в Москве?
Вопрос был так внезапен, что Мазурин воспринял его как удар. Живые глаза следователя ловили его малейшее движение, ни на секунду не выпускали его из поля зрения, и Мазурин понял, что тот не верит в его простодушие. Но тем не менее продолжал по уставу «есть глазами» начальство и ответил без паузы, которая могла быть опасна:
— Книгами я, ваше высокоблагородие, мало занимался. С собой никаких не брал.
Следователь полистал лежавшие перед ним бумаги, усмехнулся.
— Ты скрытничаешь, голубчик, — почти ласково сказал он. — Надо же тебе уразуметь, что мы с тобой служим одному делу, оба русские, православные, одной матерью-родиной вскормлены. Я тебе не только начальник, но и друг и старший товарищ. Я обязан о тебе заботиться, чтобы твоя душа была чиста и здорова. Почему же ты не поможешь мне? Я не приказываю, а душевно прошу тебя: помоги мне разобраться, а там иди себе с богом.
Он встал, близко подошел к Мазурину, опустил руки на его плечи, глубоко заглянул в глаза.
— Вот ты был в мае на гулянке возле Белой ямы. Что же тут особенного? Ну, был — почему же тебе, бывшему рабочему, не поболтать с фабричными? Никто тебя за это не накажет. Ты только скажи: кого еще из солдат позвал с собою, о чем вы там говорили?
Черные, пушистые гусеницы его усов тихо двигались. Глаза мерцали синим, усыпляющим светом. Теплые токи исходили из его рук, лежащих на плечах Мазурина.
— Покорнейше благодарю за ласку, — ответил Мазурин, — мне от вашего высокоблагородия прятать нечего. Гуляли, конечно, и на Белой яме. Ходили по молодому делу, — доверчиво понижая голос, добавил он, — песни пели, с девками баловались. Ну, а больше ничего такого не было.