Все это представляется побочными эффектами неопределенности, [иногда] ошибочно принимаемыми за средства избавления от нее. Главной жертвой этой ошибки становится политическая активность, этот основополагающий признак гражданственности, а следовательно, и политика - в первоначальном, аристотелевом значении.
Нынешний кризис гражданственности и недооценка потенциала политических акций проистекают в конечном итоге из ощущения (для которого есть ряд оснований), что отсутствуют не только механизмы обеспечения эффективных действий, тем более -коллективных эффективных действий, и особенно - долгосрочных коллективных эффективных действий, но и пути возрождения таких механизмов или создания новых. Как и следовало ожидать, в результате возникает диссонанс сознания, но он смягчается внушаемыми мыслями, что не стоит оплакивать кончину коллективных действий, поскольку такие действия всегда были и будут в лучшем случае бесполезными, а в худшем - вредными с точки зрения благополучия и счастья отдельной личности. Можно, конечно, сказать, что такое умонастроение не более обоснованно, чем кажущаяся спелость зеленого винограда. Однако, по всей видимости, в любом случае ключ к решению проблем, поразивших современную политическую жизнь и беспокоящих ее исследователей, нужно искать (и находить) в устранении причин, обусловливающих беспомощность существующих институтов коллективных политических действий.
Лидс, ноябрь 2001 года
Рассказанные жизни и прожитые истории: введение
«Люди по определению настолько сумасбродны, - обронил Блез Паскаль, - что удержание их от сумасбродства вылилось бы лишь в новую форму безумия». Из безумия нет выхода, кроме иного безумия, утверждает Эрнест Беккер, комментируя вынесенный Паскалем приговор, и поясняет: люди находятся «вне природы, но безнадежно остаются в ней»; индивидуально и коллективно все мы поднялись над ограниченностью нашей телесной жизни, и все же мы знаем - не можем не знать, хотя и делаем все возможное (и даже больше), чтобы забыть это, - что жизненный полет неизбежно (и буквально) завершится в земле. У этой дилеммы нет удовлетворительного решения, потому что сам факт возвышения над природой открывает конечность [нашей жизни] и делает ее видимой, незабываемой и мучительной. Мы предпринимаем все, что в наших силах, для сохранения в максимально возможной тайне наших естественных пределов; но даже если бы нам удалось преуспеть в этих потугах, мы имели бы не слишком много причин тянуться «за» и «выше» границ, которые нам хотелось перейти. Именно полная невозможность забыть о естественности своего положения побуждает нас к тому, чтобы подняться выше всего этого. И если нам не дозволено забыть о своей природе, мы можем (и должны) отвечать на этот вызов.