— Пан Мечислав, помогите мне защитить евреев и, в частности, панну Грюншпан. Кароль отказался, сказав, что она в этом не нуждается.
— Я с ним совершенно согласен. Меля… панна Грюншпан не нуждается в защите. Это так же нелепо, как защищать солнце от упреков в том, что оно слишком сильно светит и греет.
Завязался общий разговор, который был прерван приходом Юзека Яскульского.
Плача и заикаясь, Юзек сказал, что пани Баум очень плоха. Макс послал его за Высоцким, и он искал его по всему городу.
— Сейчас иду! Спокойной ночи, господа!
— Мне тоже пора, — сказала Нина.
— Я вас провожу, — вызвалась Анка, — уж больно вечер хорош. Пан Кароль, вы пойдете с нами?
Кароль поклонился в знак согласия, хотя был не в восторге от этого предложения, так как ему хотелось спать.
— A propos[55], о панне Грюншпан, — сказал доктор, уже в пальто стоя в дверях столовой, — будьте к ней снисходительней, хотя бы потому, что это моя будущая жена.
Высоцкая привскочила с места, но доктора уже не было: он поспешил к больной.
* * *
Когда Макс, вызванный Юзеком от Травинских, прибежал домой, мать поминутно теряла сознание.
Большая комната, освещенная последними закатными лучами, была погружена в красноватые сумерки; лицо умирающей, обращенное к далекому бездонному небу, застыло и покрылось синевой.
Она судорожно сжимала в руке свечу, которая отбрасывала слабый желтоватый свет на ее отрешенное лицо, покрытое каплями предсмертного пота.
У ее изголовья стояла на коленях фрау Аугуста и вполголоса читала молитву.
Старик Баум с застывшим лицом сидел в изножье кровати и горящими от невыплаканных слез глазами неотрывно смотрел на жену; ни один мускул не дрогнул у него на лице, ни одна слеза не выкатилась из-под покрасневших век. Внешне он был спокоен, но с такой силой вцепился в поручни кресла, что в твердом дереве остались следы от ногтей. Когда вошел Макс, он перевел взгляд на сына и смотрел, как тот бросился к матери и опустился около кровати на колени.
— Мама, мама! — в испуге вскричал Макс, дотрагиваясь до сжимавшей свечу руки.
Умирающая дышала прерывисто, надсадно. В остекленелых глазах навыкате, как на водной глади, отражались лучи заходящего солнца; правой рукой она шарила по одеялу, словно искала недовязанный чулок, который лежал на полу, поблескивая стальными спицами, точно еж.
Кухарка вместе с другой прислугой, стоявшая в темной комнате на коленях, громко заплакала.
— Мама! — со стоном вырвалось у него, сердце пронзила невыразимая печаль, и он заплакал.
Больная пришла как будто в себя: повернув голову, устремила на сына стекленеющий взгляд и, выронив свечу, холодной ладонью накрыла руку сына и не выпускала ее. Как последний отблеск радости, показалась улыбка на ее синих губах, она пошевелила ими, но с них слетел лишь слабый хриплый звук.