— А Меля согласна выйти за вас?
— Это я сейчас выясню, но сначала мне надо знать, сколько вы за ней дадите.
— Я уже сказал, и слов на ветер не бросаю.
— Такая сумма меня не устраивает. Пятьдесят тысяч — это мизер, принимая во внимание мои связи, образование, репутацию честного дельца. Я не какой-нибудь конторщик и не чета Ландау или Фишбину. Советую вам подумать, реб Грюншпан. Мориц Вельт — это фирма! Выдать за меня дочь — все равно что получить сто процентов на вложенный капитал. Мне не на кутежи нужны деньги. Пятьдесят тысяч наличными и столько же в рассрочку на два года, согласны? — решительным тоном спросил Мориц.
— Согласен, но за вычетом расходов на свадьбу, на приданое и на ее воспитание.
— Так обижать собственную дочь — просто свинство, реб Грюншпан! — вскричал Мориц.
— Ну ладно, поговорим об этом, когда уладится дело с Альбертом.
— Оно бросает тень и на нее, и вы должны прибавить еще десять процентов. Ведь нам придется выгораживать вас перед людьми. Ну так, как же?
— Я уже сказал, и это мое последнее слово.
— Слово можно взять назад, это не стоит денег. А мне нужны гарантии.
— Если Меля согласится, все будет сделано честь по чести.
— Хорошо. Я иду к ней.
— Желаю успеха! Ты мне нравишься, Мориц!
— Ты, Грюншпан, известный махер, но я тебя уважаю.
— Значит, мы поладим, — Грюншпан протянул Морицу руку.
Мориц застал Мелю в маленьком будуаре. Она лежала на кушетке с книжкой, но не читала, а смотрела в окно.
— Прости, что я не встаю: мне нездоровится. Садись! Почему у тебя такой торжественный вид?
— Мы только что говорили с твоим отцом.
— А-а! — протянула она, внимательно глядя на него.
— Верней, я начал разговор…
— Понятно! Цветы… разговор с отцом… Ну и что?
— Он сказал: все зависит только от тебя, Меля, — проговорил он тихо и так проникновенно, что она опять взглянула на него.
А Мориц стал говорить о себе, о том, что она давно ему нравится.
Меля оперлась на руку и повернула к нему печальное, измученное лицо. И жгучая боль, боль невосполнимой утраты, которую не избыть слезами, пронзила ей сердце. Она сразу поняла, что он пришел просить ее руки. И его слова не вызвали у нее ни гнева, ни возмущения; она безучастно смотрела на него и слушала, но по мере того как он говорил, ею овладевали тревога и тоска.
«Почему Мориц, а не Высоцкий, которого она так страстно любит, просит ее стать его женой?..»
Чтобы скрыть слезы и не видеть Морица, она уткнулась лицом в подушку и, затаив дыхание, слушала, не отдавая себе отчета в том, кто говорит с ней. Она не хотела этого сознавать, в ней все противилось этому, и душа исходила слезами. Всей силой любящего, исстрадавшегося сердца, всеми фибрами души призывала она другого, призывала сесть на место Морица и избавить ее от муки. И желание было так велико, что временами начинало казаться: это Высоцкий признается ей в любви.