Он осушил стакан коньяка и хотел продолжать, но немцам и евреям тост явно пришелся не по вкусу, и его голос постарались заглушить умышленно громкими рукоплесканиями. Тогда он сел и стал пить, чокаясь только с Мышковским.
Между тем тосты следовали один за другим, все говорили разом, и шум стоял невообразимый.
Только Кароль был молчалив. То и дело отлучался он на склад, где пировали рабочие и за хозяйку была Анка. Рабочие целовали ей руки, а так как они пили и за его здоровье, он присоединялся к ним и благодарил. Но в последний раз, уходя оттуда, он увел с собой Анку.
Счастливый и довольный собой, он взял ее за руку и, указывая на фабрику, с жаром воскликнул:
— Вот она, моя фабрика! Она принадлежит мне, и я ее никому не отдам!
— Я тоже очень рада, — прошептала она.
— Но далеко не так, как я, — с укором сказал он.
— Отчего же? Ведь ваше счастье и мое неотделимы, — заметила она и отошла к беседке, так как ее позвала Нина.
«Она все еще на меня дуется. Надо будет ею заняться», — подумал Кароль, поднимаясь на веранду, куда вынесли столы из комнаты, где было слишком тесно и душно.
Мориц распоряжался всем по-хозяйски и, время от времени вставая из-за стола, о чем-то таинственно шептался с Гросгликом.
Не принимал участия в общем веселье также и Макс Баум, сидевший рядом с отцом. Старик принял приглашение и явился на торжество, пугая всех своим угрюмым исхудалым и словно покрытым могильной плесенью лицом. Он потягивал вино, молча оглядывал собравшихся, но когда к нему обращались, отвечал вполне осмысленно и все посматривал на новые красные фабричные трубы.
В маленькой комнатке с окнами на улицу ксендз Шимон, пан Адам и Зайончковский играли в преферанс, четвертым партнером был Куровский. Все, кроме него, по старой памяти азартно спорили, а он после сдачи карт всякий раз незаметно исчезал и, отыскав Анку и обменявшись с ней несколькими словами, возвращался обратно. И проходя мимо пьяного Кесслера, отпускал шуточки по его адресу. Играл он плохо, часто ошибался и портил остальным игру, за что должен был выслушивать упреки пана Адама и возмущенные крики Зайончковского; только ксендз Шимон, казалось, получал от этого удовольствие.
— Отменно, сударь, отменно! — весело восклицал он, колотя чубуком по сутане. — Задали вы Зайчику перцу, теперь он это попомнит. Ха-ха-ха! Чтобы сесть без трех, надо не Зайончковским быть, а Барановским. Ха-ха-ха!
— Да разве я виноват в этом?! — взревел шляхтич, ударяя кулаком по столу. — Посадили играть с неумехой. Он, похоже, и карт-то никогда в руках не держал! Мой ход! Семь треф!