В гостиничном номере у Куровского почти вся компания была в сборе. Гости разместились вокруг большого круглого стола, уставленного бутылками и освещенного серебряными канделябрами со множеством свечей.
Травинский пришел вместе с Боровецким, как раз когда Кесслер разразился гневной филиппикой.
— Промышленность все равно не перейдет в ваши руки, сколько бы у вас ни было фабрик — одна или десять! — вещал он хриплым от ненависти голосом. Вам еще надо цивилизоваться, усвоить культуру производства, а пока ваши потуги просто смешны. Я хорошо вас знаю! Народ вы одаренный, недаром в Европе среди прославленных музыкантов и певцов добрая половина поляков. Но почему с вашей внешностью, аристократическими замашками вы не едете в Монако? Почему пропускаете сезон в Ницце, Париже, Италии? Там вами восхищались бы, а вы это так любите! Выставить себя напоказ, порисоваться, пустить пыль в глаза — вот что вам надо! Вся ваша жизнь, работа, искусство, литература — позерство! Вы нуждаетесь в зрителях, а когда их нет, разыгрываете благородство перед самими собой. Вы обанкротились, не нажив капитала. Ваше легкомыслие безгранично. Я сужу без предвзятости, на основании наблюдений, так сказать, патологоанатомического вскрытия, подтверждающего диагноз. Вы — дети, которые стараются казаться взрослыми.
Он замолчал и выпил вино, которое усердно подливал ему Куровский.
— Вы и правы и не правы. Если бы свинья, к примеру, взялась судить об орле, ее суждения были бы под стать вашим. Сравни она свою нечистоплотность, грязный свинарник, свою вульгарность, варварскую грубость, жестокую необузданную силу, отвратительное хрюканье, ум, направленный лишь на то, чтобы нажраться до отвала, так вот, сравни она все это с величественной красотой орла, с его вольнолюбием, стремлением парить в заоблачных высях над беспредельными просторами, — ничего, кроме презрения и ненависти она бы к нему не испытала.
— Все это низкое злопыхательство, вы не анализируете, а рычите и огрызаетесь как животное, — прибавил со своей стороны Куровский и подлил ему еще вина.
— Я ненавижу и презираю вас и потому ваше мнение мне безразлично.
— Убирайтесь отсюда! — крикнул Мышковский, вскакивая с места.
— Оставь! Его ненависть — мерило нашей силы.
Кесслер ничего на это не ответил; развалясь в кресле, он читал какое-то смятое, испачканное письмо и зловеще усмехался.
— Что-то быстро исчерпали вы эту тему, — заметил Кароль.
— Мы терпим его брань, потому что он обнажает при этом свои слабые, детские зубенки. И воображает: коли обругает нас, выкажет презрение, расовое превосходство, мы от страха и отчаяния пропадем, отступим перед мудрыми, работящими цивилизованными и благородными немцами. Глупец! Он не понимает: народу для выживания, развития и победы нужно, чтобы его с ненавистью бичевали, окружали готовые накинуться и растерзать шакалы, а не ангелы, поющие гимн во славу любви и мира.