— Неподражаемо! Изумительно! — восклицали в восторге развеселившиеся девицы.
Высоцкий, удивленно вытаращив глаза, впервые наблюдал подобную забаву скучающих миллионерш — он даже перестал отряхивать лацканы, не засовывал манжеты в рукава, не крутил усики, только обводил взглядом лица барышень и с отвращением шептал:
— Шут.
— С какой точки зрения? — спросила Меля, которая первой угомонилась.
— Со всех человеческих точек зрения, — жестко парировал Высоцкий и оглянулся, ища цилиндр, в который Феля пыталась засунуть обе ноги.
— Убегаешь, Мечек? — спросила она, удивленная его суровым взором.
— Я вынужден уйти, потому что мне становится стыдно, что я человек.
— Франсуа, отворить все двери — от нас уходит оскорбленное человечество! — насмешливо вскричал Бернард, который во время представления, устроенного Мюллером, спокойно лежал и курил папиросы.
— Ружа, Мечек обиделся и хочет уйти, не разрешай ему!
— Мечек, останься! Что с тобой? Зачем ты так?
— Мне некогда, я договорился о встрече, — мягко оправдывался Мечек, стараясь стянуть свой злосчастный цилиндр с Фелиных ног.
— Останься, Мечек, очень тебя прошу, ты же обещал проводить меня домой! — с жаром просила Меля, и бледное ее личико зарумянилось от волнения.
Высоцкий остался, но сидел мрачный, не отвечая ни на насмешливые реплики Бернарда, ни на буршевские остроты Мюллера, который опять улегся у ног Ружи.
Воцарилась тишина.
Мерцало в хрустальных цветах электричество — свет его, словно голубоватой пылью, припорошил всю комнату: матовые черные стены, с которых, будто голубые глаза, глядели подвешенные на шелковых шнурах четыре итальянские акварели в бархатных черных рамках, эти томящиеся от безделья головы, светлыми пятнами выделявшиеся на черном фоне стен и мебели, бронзовые украшения стоявшего в углу пианино — его открытая клавиатура напоминала пасть чудовища, сверкающую длинными желтоватыми зубами.
Плотно закрытые внутренние ставни и тяжелые черные шторы не пропускали никаких городских шумов, кроме слабого гула, город давал еще о себе знать беззвучными содроганиями, пронизывавшими все вокруг, будто едва слышное биение пульса.
Табачный дым, который клубами выпускал Бернард, плавал синеватым редким облаком, заслоняя, словно тончайшей индийской кисеей, золотую колесницу Амура и голых нимф; опускаясь, он цеплялся за стены и за плюшевую мебель, расслаивался на длинные волокна и уплывал в другие комнаты через дверной проем, в котором, будто резкий крик в этой черной симфонии, алела ярко-красная ливрея лакея, ловившего каждый господский знак.