Хозяйка дома опять поставила чашку.
– С какой бы целью ты ни явился, говори и уходи, чтобы я могла спокойно дочитать газету.
– Меня интересует декабрь за год до моего рождения. Насколько отчетливо ты помнишь то время?
– Достаточно отчетливо, – дернула плечом Аманда. – На ту пору мне исполнилось одиннадцать. А почему ты спрашиваешь?
– Где мама провела тогдашнее Рождество?
Сестра на минуту задумалась.
– Под Дурхемом, в замке Ламли. А что?
Себастьян хорошо помнил леди Ламли, поскольку дама была одной из близких материных подруг, почти такой же веселой, красивой – и распутной – как и сама графиня.
Он увидел расширившиеся зрачки Аманды, заметил тень презрительной усмешки, углубившей морщинки вокруг ее рта, и понял, что сестра чересчур хорошо догадывается о причине его расспросов.
– Я умею считать, Себастьян. Ты пытаешься вычислить, кто той зимой был материным любовником, разве не так?
Оттолкнувшись от стола, Девлин подошел к окну с видом на сад и встал спиной к собеседнице. В струях дождя дневной свет был хмурым и тусклым, промокший кустарник отливал зеленью, шиферные плиты террасы потемнели и влажно блестели.
Когда брат не ответил, Аманда едко хмыкнула:
– Не лишенная смысла попытка, учитывая твои обстоятельства, но, к сожалению, основана на предположении, что София не спала одновременно с несколькими мужчинами. Знаешь, она отличалась редкостным бесстыдством.
От этих презрительных слов Себастьяна захлестнула волна ярости, и он потрясенно осознал: не имеет значения, сколь часто мать лгала ему, неважно, каким жестоким и губительным было ее предательство и бегство – в нем по-прежнему, как в детские годы, вспыхивало желание защищать ее.
– А в то Рождество? – спросил он, с трудом сохраняя ровный тон, не сводя глаз с пейзажа за окном.
– Не припоминаю.
Девлин смотрел, как длинные плети вьющихся по арке роз гнутся под ветром, как бегут одна за другой по оконному стеклу дождевые капли.
Аманда поднялась.
– Ты и вправду хочешь знать, кто сделал нашей мамочке ее драгоценнейшего маленького ублюдка? Что ж, я тебе скажу. Это был конюх. Безродный, вонючий конюх.
Себастьян повернулся, всмотрелся в перекошенное лицо сестры, не веря. Отказываясь верить. Должно быть, прочитав в его глазах неприятие своих слов, она визгливо хохотнула:
– Сомневаешься? Я видела их. Той осенью, в Корнуолле, на прибрежных скалах. Он лежал на спине, а наша матушка сидела на нем верхом. Самое омерзительное зрелище, которое когда-либо представлялось моим глазам. Кажется, его звали Джеб. А может, Джед или как-то еще, в равной степени вульгарно.