Вчера вечером Люси без пререканий и отговорок убрала и вымыла посуду и даже сделала кофе. Чем это можно было объяснить?
Джон в эти последние несколько недель тоже был внимательнее и заботливее, чем обычно. Небольшими проявлениями нежности он давал ей понять, что по-прежнему предан ей. Джеральдин предполагала, что он очень тревожился за нее. И все же она не мола заставить себя рассказать о том, что вселяло в нее такой ужас.
Джеральдин сидела на диване и нервно мяла руки, сплетала и расплетала пальцы. В то время, как у нее над головой миссис Слак двигала мебель (в спальне шла генеральная уборка: скрипели половицы, визжали колесики), она рисовала свой неотвратимый конец.
Больше уже нельзя было откладывать тот страшный день, когда ей придется пойти к врачу, после чего ее болезнь станет, так сказать, официально признанной. Это нежелание обращаться за помощью было нетипично для Джеральдин, оно свидетельствовало о серьезности ее опасений. С кабинетом доктора Невилла она была хорошо знакома, а доктор Невилл, в свою очередь, был хорошо знаком с анатомией Джеральдин. За прошедшие годы ему довелось ощупывать и осматривать практически все части ее тела. С помощью стетоскопа он частенько прослушивал ее дыхание, шумные вдохи и выдохи, величавое биение ее сердца. Они вместе шли по бескрайнему полю фармакопеи: сотни рецептов были выписаны, сотни лекарств применены. «Миссис Горст, — любил шутить доктор Невилл, — не понимаю, зачем вы спрашиваете у меня совета по этим вопросам. Вы же знаете о болезнях больше меня!» Джеральдин могла бы закрыть глаза и в малейших подробностях представить цветочный узор на занавесках в его кабинете; она отлично помнила этот рисунок и очень его не любила.
Джеральдин испытывала глубокое доверие к ортодоксальной медицине и придерживалась той точки зрения, что о малейшем недомогании следовало сообщать врачу. Она считала, что ее терапевта должно живо интересовать, каково ее самочувствие в каждый момент времени. Если от горячих ванн у нее кружилась голова, а от сыра на ночь урчало в животе, если от малины появлялась сыпь, если от капусты ее пучило, а от яиц крепило, то он должен был взять это на заметку. Вот поэтому-то медицинская карточка Джеральдин была пухлей, потрепанной книгой.
Но на этот раз все было по-другому. На этот раз ее жизни угрожала опасность. Джеральдин не хватало смелости пойти к врачу, чтобы услышать, что с ней происходило что-то ужасное. Ей не хватило бы духу сидеть там в ожидании, когда уклончивый, с нахмуренными бровями, что-то бормочущий про себя доктор Невилл закончит делать записи в своем блокноте и попросит ее пройти за ширму и раздеться.