На крыльцо вынырнул растрёпанный Лис и, продолжая говорить в распахнутую дверь, сбежал по ступенькам вниз. Даже не тявкнула привязанная у изгороди собака, легла на землю, прижала уши. Лис оказался рядом с Машей и не сразу её заметил, а она различила его тяжёлое дыхание. В плохое верить не хотелось, но пришлось.
— Что, ещё один случай?
Лис мазнул по ней невидящим взглядом.
— Да, трёхлетний ребёнок. Сегодня утром вроде как почувствовал себя плохо, нас звать не стали. Мол, обычная простуда. А вечером мать прибежала, но не успели уже, да.
Дверь дома захлопнулась. Собака вздрогнула, разом навострив уши, но тут же снова улеглась. Без электрического света улица быстро погрузилась в полумрак, только кое-где светились окна. Покачивались у заборов одревесневевшие стебли крапивы. Лицо Лиса и вовсе сделалось неразличимым.
— Что-нибудь новое? — Маша пошла с ним рядом, сунув в карманы замёрзшие руки. Всё бы ничего, но ветер пробирал до дрожи.
— Ничего, — произнёс он, растягивая гласные. — Всё как по накатанному: слабость, лихорадка, полиорганная недостаточность. И ни одной толковой идеи, что это.
— Я не врач, конечно, но когда случаи болезни так единичны, это совсем не похоже на вирус, ведь правда?
Он взглянул на Машу, то ли улыбнувшись, то ли искривив губы по другому поводу.
— Правда-правда. Но тут уж как получится. Либо это неизвестная болезнь, и мы скоро схватимся за голову, а вы со спокойной совестью уедете, либо это магия, и за голову схватитесь вы.
Маша не посмеялась его шутке. Руки даже в карманах начали зябнуть, а неблизкий путь до дома показался теперь бесконечным.
— Но ведь здесь со времён войны нет ни одного мага. Некому убивать людей на расстоянии, да и зачем бы, — сказала она себе, передёргивая плечами. Не очень-то верилось.
* * *
Сколько она себя помнила, война была всегда. Сначала все говорили: «Скоро будет война». Говорили почему-то вполголоса, за запертыми дверями, когда дети уже должны были спать. Диана всё слышала, но боялась задавать вопросы.
Первый раз она заметила перемены, когда со стола убрали кружевную скатерть, и больше не было вечерних чаепитий всей семьёй. В стеклянной люстре под потолком отражались голые стены.
Потом говорили, что был голод, но Диана такого не помнила. Она помнила жиденькие щи, от которых ещё больше урчало в животе, помнила, как рвала щавель на сыром лугу за деревней. Ей не было страшно: она соседствовала с этой войной всю жизнь, как соседствуют со склочной неряшливой тёткой.
Кружевную скатерть так никогда и не достали с нижней полки шкафа, она пылилась там, желтела, истлевала. Война то затихала, то снова принималась гнать по небу сизый дым далёких пожаров.