Надеяться остается только на те краски, что они сами извлекают из памяти.
***
Симоне странно, что дети до сих пор ее слушают. Как растерянный монарх в осажденном дворце, она боится, что любой ее приказ может стать последним. В самом начале, да, у нее была эта иллюзия всемогущества — взрослого над детьми, которое позволило ей в первые дни спокойно и легко отрешиться от себя — от собственных голода и страха. Только потом, после Моше, она поняла — здесь взрослых нет.
Все они — дети, захваченные чудищем из ночных кошмаров. Неестественно, нехорошо послушные. Как давно ей не приходилось говорить «не шумите»...
***
По вечерам дети сидят вокруг стола и рисуют; кто-то верхом на ящике, кто-то на стуле, поджав под себя ноги, кто-то — почти лежа грудью на столе.
— Ривка, дай красный, мне только обвести...
— Ой, а это у тебя чего, это лодка?
— Ну не смотри, не лезь, потом покажу!
— А где мой мелок? Учительница, он опять зажилил...
— Между прочим, это общий мелок...
Учительница, скажут тоже. Младшая воспитательница, осевшая в сиротском доме, когда ее выгнали из Колледжа искусств. Лучше бы вышла замуж, говорила монументально-надменная старуха Этель, с которой они в конце концов остались вдвоем. И зачем только вы пошли в колледж, деточка, что вам дали эти два года?
Этель она не видела с самых первых дней, та, наверное, давно уж умерла. Вот и славно, а то Симона, наверное, сама добралась бы — и убила.
— Какая эвакуация, вы с ума сошли? Куда нам эвакуироваться? Прекратите панику, это культурные люди, вспомните — Гете, Шиллер... Детей они не тронут.
Дети учили «Лорелею» и «Лесного царя». Наизусть.
— А у тебя что, Ришард?
— Грецкая богиня. — Он поднимает на нее светло-голубые глаза. Проку ему с них, с этих глаз... Фигура на бумаге неживая, и Симону пробирает неприятным холодком.
— Греческая... Это что же — статуя?
— Ага. Я в музее такую видел. Еще до... еще давно. Ей хорошо. Она каменная. И глаза у нее заклеены.
— Посмотри, — она присаживается рядом с Ривой, — у тебя все здесь хорошо, и про цвета ты все правильно запомнила — но видишь, рисунок плоский? Что у тебя с перспективой?
В такие моменты Симона испытывает удовлетворение сродни тому, что чувствовала в детстве, устраивая куклам чаепитие. Разряженные, усаженные вокруг чайного столика с миниатюрной посудой — почти как у взрослых, почти по правде.
Почти по правде — дети за рисованием; если только не приглядываться, не видеть запавшие щеки и сероватые лица, не обращать внимания на кашель, поедающий легкие.
Не слышать последнего гудка поезда.
Ришард, Вильма, Сонечка, Давид... Симоне нравилось смотреть на «своих» детей; она видела их выросшими, солидными.