Теперь она смотрит на Ланглуа.
— Тебя будут жечь на костре, — говорит он. Девушка ежится, но ее глаза уже глядят поверх пламени.
— Ну... Это же не очень долго. Господь не даст, чтобы это было очень долго. А потом сразу на небо.
***
Ланглуа повертел головой, стряхивая прошлое. Настоящее оставалось прежним. Охранники, скорее всего, заподозрили неладное. В коридоре уже раздавались шаги, и грохот, и через дверь было слышно, что они вооружены.
— Мишель Ланглуа! Вы арестованы по обвинению в государственной измене!
Серьезные голоса. ДСТ, а то и ЦРУ. «И во что мы с тобой вляпались, дружище?» — поглядел он на компьютер. Провел рукой по клавиатуре. Теплая. Ничего. Это не очень долго. А потом — сразу на небо.
— Отойдите! — прокричал он в коридор. — Здесь сейчас рванет!
Ему жалко было машину. «Лучше бы ты подумал о миллионах евреев. Лучше бы ты подумал о Хиросиме».
— Не делайте глупостей, Ланглуа! — из-за двери. — Ради всего святого, почему?
Он расстегнул куртку, рука потянулась к поясу. Не ошибиться бы. Через секунду мир вокруг превратится в костер.
— Говорят вам — Бог любит Францию!
Примечание автора
У любого уважающего себя писателя должен быть рассказ про Жанну д’Арк. Вот и у меня есть. В моем воображении текст был очень длинным и всеобъемлющим, но писался он на конкурс фантастических рассказов «Блэк-Джек», и почти половину для соответствия условиям пришлось обрезать. Обрезанное, как у меня обычно бывает, не сохранилось. Судя по тому, что людям рассказ нравится, укорочение пошло ему только на пользу, а мне вот он до сих пор кажется недоделанным... Впрочем, судить, наверное, все равно уже не мне, а читателю.
Перспектива
— Подъем! Встаем, встаем, быстренько встаем! Ну-ка раз, два, глазки открыли, солнышку улыбнулись!
Про солнышко — скорей по привычке. Город намалеван импрессионистки-серым, небо, как ни взглянешь, в неопрятных потеках, воздух — землистый, как лица живущих здесь.
— Кто тут десятый сон досматривает? Томаш! Вечером досмотришь! Ривеле, помоги Вильме!
Маленькая Соня упорно тянет ее за рукав:
— Ба-антик... Мамин ба-антик!
— А я видела, это Давид спрятал...
— А чего она ябедничает?
— Ой, на мою голову... — шутливо ругается Симона.
От прежнего дома у них остался распорядок; Симона и дети цепляются за него, как погорелец — за остатки пожитков. Подъем, умывание, завтрак — хоть нехитрая приютская еда теперь тоже отошла в мир фантазии. Хлеб, яблоки, тарелки с ненавидимой прежде овсянкой зазывно смотрят с рисунков на стенах.
Город страшит монохромностью — черный, белый, как снег, который их выгоняют разгребать, серый, как грязный снег. Есть еще цвет — яркий, — но на него Симона не дает детям смотреть.