Но едва Вертухин успел усмотреть золотые спицы башен да верхний этаж Зимнего дворца, установленный множеством статуй, как кровь его забеспокоилась и он мысленно возопил: «О град пышный и великолепный! Паки вижу я тебя, паки наслаждаюсь зрением на красоты твои! Въезжаю в тебя в неизвестности сущей о себе. Счастием ли ты меня наградишь или в несчастие ввергнешь?»
Пещася о себе и красотами Санкт-Петербурга взволнованный, Вертухин выскочил из кареты и, задирая голову на золотые шпили, побежал гладким тротуаром, сделанным по осторонь дороги. Догадала его нелегкая. Отвыкший уже ходить пешком, он спотыкнулся и полетел на мостовую под копыта лошадей, некий знатный экипаж тянущих.
Сделалась суматоха, коей столица российская давно не видывала. Экипаж встал поперек дороги, пятеро офицеров, его сопровождавших, соскочили с коней поднимать несчастного. Всякое движение на улице прекратилось.
Стоять на ногах Вертухин мог, но говорить оказался не в силах, а только оглядывался на величавого господина, из окна кареты на сие безобразие глядевшего.
— Сильно ли расшибся? — спросил господин. — Кто таков?
Вертухин смотрел на него, будто пень, глазами снабженный.
— Кланяйся, дурак, — прошипел тут ординарец в мундире, так ослепительно сверкающем серебряными финтифлюшками, что было больно и стыдно за людей, такой уймы баляндрясов не имеющих. — Кланяйся светлейшему князю Григорию Александровичу!
Вертухин повернулся к графу Алессандро Калиостро, внутри себя призывая того к действию: «Ну, граф, это судьба топтала меня копытами Григория Потемкина! Скорей же к нашему властелину и покровителю!»
Но Алессандро Калиостро смотрел куда-то через Вертухина, будто через стекло, и не двигался. Глаза у него тоже стали стеклянные, и в них скакали нахальные воробьи, клюющие навоз на мостовой.
Вертухин, великий душезнатец, все понял из этого безмолвия и безучастия графа. Григорий Потемкин и знать не знал, что он названный брат итальянского плута.
Все надежды Вертухина рухнули, как манеж Великого Мастера Брудершафта. Лунноликий его цветок на глазах засыпало снегами сибирскими, тонкий стан навеки сгибали звериные туземные одежды, и синие руки Хвостакова щупали наливные груди, яко шуйца и десница смерти.
Однако ежели сломить железную волю Вертухина не смогли ни оглобля, ни навозная куча, то малодушию ли это под силу?! Вертухин встрепенулся. Да неужели сообразительность сицилийского аптекаря проворней русского ума?!
Он на мгновение склонил голову в сторону Потемкина и вытянулся, глядя на его оловянное от непогоды ухо.