— Да, только бабы особенной породы.
— Может, ты и прав… Насчет особой породы. Но относятся они к ней или нет, иногда не сразу поймешь.
— А иногда, — вдохновенно подхватил я, — взглянешь на нее, родимую, принюхаешься и сразу чувствуешь, эта — наша, эта — поймет и оценит.
Чайник опять посмотрел на меня удивленно, дескать, не ожидал я от этого тихони… Потом тряхнул головой, как будто отгоняя запретные мысли, и вернулся к основному сюжету:
— Так вот, стало быть, подчиненная Шувалова идолопоклонника нашего этого ценила-ценила, а потом разом ценить перестала — как только его из кабинета турнули. И жена тут же стучать на него бросила — а зачем? Так и так, говорит, вынуждена я свою оперативную работу прекратить… здоровье там, нервы, ну и все такое. А чего ей, она теперь, думаю, из него, голубчика, такие веревки вьет… Во он у нее где!.. диссидент наш раскаявшийся.
— А он раскаялся? — решил уточнить я.
— А хрен его знает.
— Слушай, так, может, он и знать не знал ни про какие свои эти… высказывания?
— Может, и не знал. И пребывал в полном недоумении: за что это его, бедолагу, понизили.
— Может, — развил я мысль, — и высказываний никаких не было, а?
Чайник ответил не сразу. Вынул платок из кармана, высморкался и сказал:
— Было, не было… Какая разница? Зато органы семью спасли, разве плохо?
Чайник зашвырнул отработанную папку на свободный стол и принялся за следующую. На нее у него ушло и вовсе секунд тридцать.
— Х… х… ерунденция какая, — огорченно бормотал он, берясь за третью.
Напрасно я ждал, что он со мной поделится, в чем «херунденция» состоит. И я понял намек, сам схватился за следующую папку.
Мне для начала попалось нелепое какое-то дело. И кличка у агента была необычная — Пестель (а что, с другой стороны, может, и нормальная кликуха, если подумать. Говорят, декабрист Пестель и его товарищи в случае своего прихода к власти собирались что-то вроде ВЧК и ГУЛАГа сразу же и учредить. Получается, повернись история по-другому, прогресс российского общества мог получить резкое ускорение!). Так вот. Писал товарищ Пестель, писал нам про своих университетских товарищей и про преподавателей тоже, а позднее и про коллег по НИИ писал, а потом вдруг взял и писать перестал. То есть не совсем, конечно, вдруг. Сначала он стал уклоняться от встреч с куратором, потом и вовсе ему нагрубил пару раз. Ну, и потом, соответственно, все: поставили наши на Пестеле крест. Но что-то, конечно, осталось тут за кадром, недосказанным, недообъясненным, с чего это вдруг человек взял и переменился? С чего это ему роль стукача вдруг разонравилась?