Потапов зашевелился, и пришлось срочно закрывать глаза.
— Уже часа два как преставился. Я будить вас не стал. Какой смысл?
Всё равно лежу, глаз не открываю, а слёзы льются по щекам.
— Рана просто болит.
— Ага, понимаю.
Вот и поговорили.
Шевельнулся Фролов и тут же заскрипел зубами.
— Так, Гриха, ты кормить нас собираешься? — наш пулемётчик выглядел не так уж и плохо, а голод вообще прекрасный признак. Наверное.
— Конечно, сходи за хворостом.
— Шутник, блин. Не положено мне, я ранетый в ходовую часть. Командир спит?
— Просыпался, похоже опять уснул.
— А Зинчук?
— Навсегда.
— Хреново, но похоже, шансов у него не было.
— Похоже.
— Ну чего расселся, жрать давай.
— Наглый ты, Мишка, как танк.
— Лучше я бы такой же непробиваемый был.
— Лучше такой же молчаливый.
Ага, вот так с шутками и прибаутками народ встречает Первомай. К смерти товарища ребята отнеслись как-то спокойно, почему тогда у меня глаза на мокром месте? Вроде бы печень отвечает за выработку каких-то, то ли ферментов, то ли гормонов, влияющих на эмоциональную сферу — вот и ответ.
— Чего раскаркались, спать мешаете.
— Товарищ командир, я вот пытаюсь Гришку заставить заняться приличествующей ему деятельностью, то бишь уходом за мужской частью нашего коллектива…
— А в морду?
— Не имеешь права, сёстры милосердия не дерутся.
— Сейчас точно кто-то без жратвы останется.
— Всё, хватит. Потапов с тебя завтрак и могила.
Повисло молчание. Потапов тяжело встал, видно тело затекло, и отправился за дровами, а на мою долю пришлось открывание банок. Фролова заставил резать хлеб, также доставшийся от эсэсовцев.
— Смотрите, товарищ командир, тут дата на упаковке.
Точно такая же упаковка от хлеба, что достался от охранников на первом мосту. И правда, дата пропечатана — март тысяча девятьсот тридцать девятого года.
— Не зачерствел?
— Нет, мягкий, и даже пахнет.
— Ну и ладно, значит есть можно.
Еды нам оставили с запасом, что понятно — и забота о товарищах, которым неизвестно сколько куковать, и тащить на себе меньше. Двойная польза.
— Нога как?
— Нормально нога, — Фролов с опаской посмотрел на меня.
— Только не врать.
— Да не вру я, правда нормально. Ну, дёргает иногда, ещё чешется.
— Ну, если чешется, то, и правда, нормально. Хотя… Ладно, после завтрака глянем. Да не боись, тампон сегодня трогать не будем, только попробуем смочить раствором, а вот завтра скорее всего сменим.
— А может не надо.
— Посмотрим.
Зинчука похоронили уже ближе к полудню. Салют был тихий — клацнули затворами, да ударили бойки в пустые патронники, вот и вся пиротехника. Нет, речь я конечно толкнул, но только показалась она мне пустой и напичканной штампами. А что мог ещё сказать? Что сказать о человеке, которого почти не знаешь? Не знаешь кем он был и кем хотел стать, о чём мечтал, кого любил. Да, очень многие не получили даже этого — короткой безликой эпитафии, но может так даже честнее. Впрочем, речи над могилами нужны не мёртвым, а тем, кто ещё не мёртв. Как бы так намекнуть окружающим, что над моей могилой не надо бы напыщенных славословий распылять. Намекнуть конечно можно, но не поймут — чаще мёртвые лучшее знамя чем живые. К сожалению.