Но все эти заботы остались позади. Тяжелые патроны оттягивали карманы — первые в жизни патроны, снаряженные Сережей. Он чуть ли не целую неделю провозился с ними, снарядив ровно пятнадцать штук.
Он еще не успел купить чехол для ружья — не было денег, — и оно, разобранное и завернутое в тряпку, торчало стволом вверх из вещевого мешка. У Саши Федорова был потертый брезентовый чехол, как у настоящего охотника.
— Кому сказать, не поверят! — говорил, смеясь, Сережа. — На охоту в зоопарк! Умора!
— На тигров! На львов! На медведей, то-сё, — говорил ему длинноногий друг. Лицо его на морозе казалось фиолетовым, глазки хищно щурились. — А что! Мы с матерью ели ворон и облизывались. А галки — те вообще объеденье. Каждую косточку обсосали. Жрать-то надо чего-то. У тебя вон братья, им, то-сё, расти надо, а для роста мясо необходимо. Вот и давай… Ты, главное, не торопись. Они там непуганые, налетают на верный выстрел… Будь спок! Настреляем. Бабушка пришла в гости, а мы как раз едим с матерью ворон. Я их четыре штуки приволок и двух галок. Ой, чтой-то, говорит, как вкусно пахнет? А мать ей, то-сё, и скажи, что это, мол, Сашка уточек диких настрелял… Бабушка, то-сё, ест и нахваливает, ест и нахваливает… Нет чтобы подумать, откуда зимой утки… Мать зря ей сказала потом, что это вороны были… Плевалась! Она у нас верующая. Ругала нас с матерью, погаными называла, а мы смеялись: ела, главное, и нахваливала, а когда сказали, плеваться стала. Вот что значит предубеждение. Жизнь так устроена. Я беличье мясо ел — во! — говорил Саша Федоров с таким возбуждением, будто спорил с кем-то, доказывая свою правоту. — Жрать-то чего-то надо! Верно?
— Конечно, — соглашался с ним Сережа. — Предрассудки все это. Только бы не погнали нас оттуда. Честно! Есть разрешение или нет?
— Есть, тебе говорят! Что же я, дурак, что ль, стрелять в зоопарке? Сам подумай.
Сережа Куликов совсем успокоился, когда сторож в проходной будке узнал Сашку Федорова и с добрым сердцем пропустил как хорошего приятеля, пожелав ни пуха ни пера… Пропустил он и Сережу, добродушно оглядев его, бледно-зеленого, которого даже морозец не сумел подрумянить.
Но не только худоба и истощение были тому причиной. Жестокий нервный озноб бил его, и справиться с ним Сережа никак не мог. Первый раз в жизни шел он на охоту с собственным ружьем, первый раз в жизни предстояло ему стрелять в живую птицу, стрелять, чтобы убить и съесть… Несовместимость понятий: охота и зоопарк, сомнения в праве на эту стрельбу мучили его и пугали, будто он делал что-то нехорошее, хотя страсть к стрельбе была сильнее этих сомнений и страхов. И когда он, уходя все дальше от звенящих трамваев к каменным вольерам, которые он помнил с детства, увидел лежащего на снегу бурого медведя, увидел сизые сугробы и запустение, увидел закуржавленные сиреневым инеем старые деревья, сивыми дымами вознесшиеся в золотисто-туманное, утреннее небо, подсвеченное солнцем, он успокоился и по-настоящему развеселился, услышав колкие вскрики галок и карканье ворон. Пошептывая крыльями, вороны пролетали над деревьями, садились на ветви, с которых осыпался иней. Пепельно-светлые, большие, с черными крыльями и головами, они показались Сереже упоительно красивыми, невиданными птицами.