— Я бы сказал иначе… Мы с тобой распряженные ослы, выпущенные пастись на лужок. Ни богу, ни дьяволу справиться с нами не удалось. Так будет точнее. А насчет того, что мы с тобой останемся друзьями, я не сомневаюсь.
— Ну и хорошо! — говорит Жанна Купреич, словно только это теперь и волнует ее. — А почему ты не играешь в теннис?
— Если честно — некогда. За четыре года впервые в отпуске. Точнее, меня прогнали в отпуск, Антоновы затащили к себе на дачу. Вот так я и пришел к вам, то есть к тебе. А вообще-то у меня и без тенниса такие мячики в глазах скачут по вечерам! Что-то с глазами.
— Надо сходить к врачу.
— Надо. А у тебя симпатичные пейзажи… Кстати, что это за птичка?
— А-а! — отмахивается Жанна Купреич. — Это я хотела написать зяблика на цветущем орешнике. Ходила весной по лесу, ветерок гулял. Дубовые листья, как мыши, как живые играли с этим ветерком… А потом, смотрю, на веточке орешника поет зяблик. Но не получилось ничего.
— Не знаю, может быть, я сам психопат, пограничный житель, как говорит Садиков, поэтому, наверное, люблю живопись нормальных, талантливых, здоровых людей. Мне нравится.
Жанна Купреич смеется, на этот раз с откровенной радостью.
— Ты хитрющий лис, — говорит она, грозя ему пальчиком. — Ужасный хитрюга!
— Почему?
— Ох, Васька, Васька! Что ты наделал! — говорит она, переводя дыхание и грустно глядя на человека, который так далек и непонятен ей, что она даже не знает, как о нем думать, хорошо или плохо. — Ты хоть понял, что я разыгрывала комедию с женитьбой?
— Конечно, понял, — соглашается с ней Сухоруков. — Иначе я, может, подумал бы о твоем предложении. Заманчиво все-таки. Речка, туман, утки. Я бы стрелял с террасы, или как это называется — галерея? С галереи стрелял бы по уткам. Ха-ха!
За окном уже светает. Кажется, будто это туман поднялся с речной долины. Сухоруков подходит к окну, распахивает дребезжащие рамы. Слышно, как комары влетают в комнату.
Внизу, за черными стволами старых деревьев, которые стоят мокрыми от росы, белесое половодье. Под этой туманной подушкой сверлящим каким-то звуком раздается беспрерывный крик далекого, чуть слышного коростеля.
— Если я сейчас приду к Антоновым, — говорит Сухоруков, — они меня съедят вместо белого налива. Придется, наверное, ехать в Москву.
— А Катя в Москве?
— А черт ее знает, где она! Часами может стоять на голове, сутками ничего не есть… Йога! Мы с ней в разных измерениях.
Он уходит, когда встает уже солнце, окрашивая туман розовым цветом; целует Жанну Николаевну в щеку, напряженно склоняя голову, просит простить…