Спор о Сионе. 2500 лет еврейского вопроса (Рид) - страница 486

«Поднялся такой рев, что мне казалось будто вся огромная аудитория превратилась в котел кипящей ярости, готовый опрокинуться на меня… Я чувствовал, что никогда не смогу обуздать разъяренную толпу, что она прорвется сквозь двери, вырвется наружу и разнесет и сожжет здание городского совета — так она была разъярена показанными мной картинками. В этот момент я испытал чувство опасности власти, сознавая, что лишь немногие дальнейшие слова могли бы развязать такое насилие, которое превзошло бы все до тех пор виденное… Если я порой и чувствовал себя непричастным ко всему этому, в качестве постороннего, художника и еврея, то тем не менее я ясно ощущал, что существует также всеобщий, мировой порыв возмущения. Я осознал, что вероятно одной из причин склонности евреев к социальному реформизму было чувство необходимости слиться с этими движениями, которые включали в себя также и еврейские проблемы». Непредвзятому читателю не остается, читая эти небезынтересные излияния, иного, как вспомнить написанное г. Морисом Самюэлем в 1924 г. то ли в качестве жалобы, то ли как угроза: «Мы евреи — разрушители, и навсегда останемся разрушителями». Похоже, что только в качестве подстрекателя других г. Левин — по его словам «посторонний» — чувствовал себя причастным ко всему этому, включавшему в себя также и его «проблемы». Подстрекательство нерассуждающей, глупой «черни» является темой, которая красной нитью проходит через все «Протоколы» 1902 года. В цитированном нами отрывке Левин признает сам, что только как подстрекатель толпы он мог чувствовать себя частью всего человечества. Его психология не изменилась и в последующие годы, а что касается сионизма, то в годы его юности он был в Америке почти неизвестен, в 1925 же году, когда ему исполнилось 20 лет, он все еще был «вопросом, едва доходившим до сознания евреев, родившихся в Америке… им занимались одни только бородачи со старой родины, а если американского еврея и случалось затащить на собрание сионистов, то он находил, что выступавшие говорили с русским акцентом или же просто переходили на «идиш». Моя собственная семья к этому движению никакого интереса не испытывала».

Другими словами, как и на примере обоих Моргентау, отца и сына, перемена произошла на протяжении одного поколения. Родители г — на Левина, прибывшие из страны, где их якобы «преследовали», были вполне довольны той страной, в которой они процветали. Сын, однако, доволен не был. Вскоре его понесло в Палестину, где он воспылал ненавистью к арабам, о которых он в дни своей юности даже и не слышал. Как об остроумной шутке он пишет о маленьком инциденте в сионистском поселении, где работавший в поле араб почтительно обратился с просьбой дать ему глоток воды; г-н Левин и его приятели указали ему на бочку, из которой араб с благодарностью стал пить под их смех: в бочке была вода для лошадей. Десять лет спустя он был в Германии, принимая участие в разгулявшейся там талмудистской мести. Он был всего лишь американским газетным корреспондентом, и он описывает, как он с другим евреем-корреспондентом разъезжали по Германии в качестве «победителей», вооруженные (нелегально, разумеется), в джипе, грабя и громя в свое удовольствие. Он пишет затем, что одни только робость и боязнь сопротивления «победителям» со стороны немецких женщин умеряли яростное желание насиловать их, но что «время от времени ненависть была столь велика, что потребность в насилии становилась непреодолимой». В таком настроении взаимно подогревая друг друга, у него и его приятеля было только одно желание: «бросить ее на землю и разорвать на части», и они обсуждали «идеальные условия для сцены такого насилия; это должна была быть лесная дорога с редким движением и одинокая девушка пешком или на велосипеде». Оба храбреца сделали затем «пробную вылазку» в поисках «идеальных условий» и нашли наконец и одинокую девушку и полностью подходящие условия». Девушку они — по крайней мере, по его словам — оставили в живых полумертвую от ужаса, и наш автор задает себе вопрос, было ли это присутствие другого свидетеля, удержавшее каждого из обоих от совершения убийства. Г-н Левин начал писать свою книгу в 1950 г., «книгу о том, что означает быть евреем». И она, и многие ей подобные делают понятными опасения редких еврейских критиков по поводу хода развития последних полвека, ибо они не свидетельствуют ни о чем ином, как об устрашающем вырождении «еврейской души» под давлением талмудистского шовинизма. Единственное, что эта книга доказывает, это то, что к концу ее Левин знал столь же мало, как и в ее начале, «что означает быть евреем»; разве что ответом на вопрос были бы цитированные выше отрывки из нее, что он, вероятно, стал бы с жаром отрицать. Сотни других тоже писали на эту неуловимую и мало продуктивную тему, но с таким же успехом и электрический угорь мог бы глотать собственный хвост, пытаясь постигнуть источник его странных ощущений, и тоже наверное не нашел бы вразумительного объяснения. Книга еврея о том, как можно быть нормальным человеческим существом среди других людей, стала к середине нашего века редкостью