– Не знаю! Господи, он уже рядом.
– Айрис, он что, сбивает цену? – Сутенер ускорил шаг и был уже в двадцати метрах. Бен-Рой разглядел щетину на его лице и шипы на толстом кожаном собачьем ошейнике. – Скажи ему, что цена есть цена. Слышишь, цена есть цена!
– Пожалуйста, – молила женщина слабым от страха голосом.
– Не тронусь, пока ты мне чего-нибудь не скажешь.
Она застыла на долю секунды. Сутенер был уже в десяти метрах. Айрис сделала шаг к машине и, наклонившись, что-то прошептала Бен-Рою на ухо.
– А теперь сматывайтесь, – сказала она так же тихо и, снова отступив, крикнула для ушей сутенера: – Пошел отсюда, говнюк!
Тот решил, что его подопечную обижают, дико заревел и бросился к машине. Бен-Рой на мгновение встретился взглядом с Айрис, кивнул, включил передачу и рванул вперед. «Тойоту» потряс удар, когда пес влепился в задний бампер машины, но детектив уже набирал скорость. В зеркале было видно, как собака несется за ним и поводок тащится по мостовой. Сутенер стоял рядом с женщиной и покровительственно обнимал за плечи. Другой рукой он грозил детективу и выкрикивал ему вслед оскорбления, но Бен-Рой не слышал их за звуком мотора. Он продолжал смотреть в зеркало, пока не убедился, что женщина, судя по всему, в безопасности. Или по крайней мере настолько в безопасности, насколько позволяет тот мир, в котором она обитает. И только тогда снова сосредоточился на дороге. Доехал до конца Саломан, свернул на Харкевет, потом на шоссе Аялон в Иерусалим. Он управлял машиной автоматически, почти не замечая, что делает. Не мог думать ни о чем другом, кроме слов, которые прошептала ему женщина.
«Ее настоящее имя Воски».
Хьюстон, Техас
Уильям Баррен свернул на своем «порше-каррера» в ворота родового имения и, на мгновение давая волю мотору, с наслаждением понесся по асфальтовой подъездной дорожке. Десятицилиндровый двигатель мощностью шестьсот двенадцать лошадиных сил, словно катапульта, за несколько секунд разогнал его до ста километров в час. Но Уильям почти тут же отпустил педаль газа, снижая скорость на изгибе аллеи, ведущей к украшенной башенками гранитной глыбе семейного дома, который даже в лучах утреннего солнца казался мрачным и зловещим. Недаром это место называлось «Дремучие дали».
Он бросил взгляд на часы на приборной панели – было без малого двадцать минут одиннадцатого – и въехал под кроны обрамляющих дорожку дубов. Его приглашали на половину одиннадцатого, а отец не любил, когда к нему являлись раньше положенного. Впрочем, когда опаздывали, тоже не любил. Следовало приходить не иначе, как в точно назначенное время. В детстве Уильям изо всех сил старался добиваться этой точности, но ему никогда не удавалось, и он обычно появлялся за несколько минут или через несколько минут после определенного ему срока. Приходил раньше, потому что горел желанием не опоздать, или опаздывал, потому что в своем рвении прикладывал столько усилий, что в итоге впадал в ступор и не понимал, что делает. А вовремя никогда не получалось. За этим следовали очередная взбучка, разнос и сопровождаемая назидательным покачиванием пальцем лекция о том, что если ребенок не способен контролировать время, он вырастет человеком, неспособным вообще ничего контролировать и в силу этого бесполезным и обреченным на крах и позор. Даже теперь его, взрослого мужчину, допекали назиданиями. «Ты не такой, как я надеялся, Уильям. Не обладаешь необходимыми качествами. У других это есть, а у тебя нет». Но Уильям-то знал: все, что нужно, при нем. И вскоре старик это почувствует на себе. Пусть он не был любимчиком – отцовская любовь отдана не ему. Но он тот, кто в итоге поднимется на самый верх. И очень скоро.