К столу тотчас же подошла какая-то пышнотелая женщина с фиолетовыми волосами, должно быть, распорядительница всех этих танцевальных девушек, и предупредила:
— Ваш заказ, господа, будет стоить довольно дорого! — говорила она по-английски, голос звучал чуть ли не негодующе.
Большой Джон разыграл возмущение, закричал:
— Мы моряки и полгода не были на берегу!
Такая саморекомендация оказалась самой правильной. Девушки устремились к «морякам» со всех сторон.
Опять пили. Пили долго и много. Лидумс спасался только тем, что уходил танцевать со своей девицей, едва начинал играть оркестр. У него все время было ощущение, что он принес англичанам какую-то большую победу, и после нее они никак не могут опомниться от радости, отсюда и возникло это шумное веселье и разгул, которых он не ожидал от англичан. Большой Джон все пытался напоить его, делал таинственные намеки на будущее, и выручала Лидумса только его девица, храбро хлеставшая и коньяк, и виски, и дрянной немецкий шнапс.
Выбрались из «Виндмиллы» утром, когда по улицам ехали поливальные машины, шли рабочие и магазинные продавщицы. Как всегда бывает после долгой бессонной ночи, кто-то с кем-то ссорился, Большой Джон сидел мрачный, и оказалось, что все веселье было поддельным и только утомило гуляк.
На следующий день Лидумс уже более настойчиво попросил, чтобы ему показали музеи и театр. И Большой Джон был, кажется, даже доволен этим отступлением от предложенной им программы кабацкого веселья. Сам в музей не пошел, но приставил к Лидумсу какого-то своего сотрудника, который знал хоть адреса музеев, а вечером прислал билет на «Аиду». Билет был один, что могло означать и доверие к Лидумсу и, наоборот, что второй билет находится у человека, которому поручено следить за гостем. Но Лидумс был рад и этому, он не шутил, когда заявил Большому Джону, что соскучился в лесу по театру.
И вот он шел один по улицам чужого, большого, неспокойного города, полного английских и американских солдат, державших себя так, словно с момента оккупации прошел всего только один час, задиравших прохожих, задевавших встречных женщин, шел и глядел на испуганные лица немцев, которые испуганно жались по сторонам так, словно еще и сами не знали, в каком мире они находятся. А вокруг шумела и текла странная, совсем непохожая на родную рижскую городская жизнь; кричали разносчики газет; из всех освещенных окон нижних этажей высовывались полураздетые и совсем раздетые женщины, зазывая прохожих — и солдат оккупационных армий и добропорядочных немцев; со всех зданий стекали вниз огни реклам; уличные продавцы и благообразные нищие рекламировали: одни — свои товары, другие — свои военные увечья; «продавцы счастья» — коробейники со множеством всяческих лотерейных билетов выкрикивали «счастливые номера»; в «живых» витринах кафе медленно раздевались под взглядами прохожих красивые девушки — и все это было одинаково дико, шумно, бесчувственно, словно настоящая жизнь ушла здесь в подполье, остались только пена и накипь.