— Что же? — слабо спросила Людмила Александровна.
— Хорошие убеждения. У него, как у Ивана Карамазова: все позволено. Только Ивану Карамазову «все позволено» жутко довелось: черт пригрезился и капут-кранкен пришел, а господин Ревизанов чувствует себя в своих принципах, как рыба в воде. Да что слова? Слова можно взводить и клепать на себя. Вы посмотрите на его физиономию: маска! Нежность, скромность, благообразие — не лицо, а «руководство хорошего тона». Губы с улыбкой, точно у опереточной примадонны, а в глазах — сталь… не зевай, мол, человече, слопаю!
Явилась Олимпиада Алексеевна и увела за собою всех к обществу. В зале были уже раскрыты карточные столы, но мужчины еще не спешили к ним, разгоряченные общим разговором.
— Как угодно, Андрей Яковлевич, — кричал Степан Ильич, — а все это софизмы!
— Как для кого, — возражал Ревизанов.
— Вы меня в свою веру не обратите.
— Я и не пытаюсь. Помилуйте.
— Больше того: я даже позволю себе думать, что это и не ваша вера.
— Напрасно. Почему же? — возражал Ревизанов со снисходительной улыбкой.
— Потому что вера без дел мертва, а у вас слова гораздо хуже ваших дел.
— Спасибо за лестное мнение.
— На словах вы мизантроп и властолюбец.
Ревизанов, в знак согласия, наклонил голову:
— Я действительно люблю власть и — в огромном большинстве — не уважаю людей.
— Однако вы постоянно делаете им добро?
— Людям? — как бы с удивлением воскликнул Ревизанов. — Нет!
— Как нет? Вы строите больницы, учреждаете училища, тратите десятки тысяч рублей на разные общеполезные заведения… Если это не добро, то что же по-вашему?
Ревизанов пожал плечами:
— Кто вам сказал, что я делаю все это для людей и что делаю с удовольствием?
— Но…
— Мало ли что приходится делать, чего не хочешь, чтобы получить за это право делать, что хочешь! Жизнь взяток требует. Только и всего. Теория теорией, а практика практикой.
— Вы клевещете на себя, Андрей Яковлевич! — сказал Верховский, дружески хлопая Ревизанова по плечу. — Вы делаете добро инстинктивно. Вы хотите, сами того не сознавая, отслужить свой долг пред обществом, которое вас возвысило…
Ревизанов двинул бровями, как бы смеясь над легковерием собеседника и в то же время жалея его.
— Долг!.. отслужить!..
— Вы смеетесь? — слегка краснея, изумился Верховский.
— О, нет. Над чем же тут смеяться? Я только нахожу эти слова неестественными. Зачем человек будет служить обществу, если он в состоянии заставить общество служить на себя? К чему обязываться чувством долга, имея достаточно смелости, чтобы покоряться лишь голосу своей господствующей страсти, и достаточно силы, чтобы исполнять волю этого голоса?