Наступила минута молчания. Степан Ильич бормотал что-то, смущенно разводя руками.
— Сколько вам лет, Андрей Яковлевич? — простите нескромный вопрос! — спросил он наконец.
— Сорок четыре.
— Странно! Мне пятьдесят шесть; разница не так уж велика. Я ближе к вам по годам, чем вон та молодежь… мой Митя, даже Петя Синев… а — извините меня! — не понимаю вас: мы словно говорим на разных языках.
— Да так оно и есть. Я говорю на языке природы, а вы на языке культуры. Вы толкуете о господстве долга, а я — о господстве страсти. Вы стоите на исторической, условной точке зрения, а я — на зоологической, абсолютной истине. Вам нравится, чтобы ваша личность исчезла в обществе, чтобы ваша частная воля покорялась воле общественной; я же измышляю всякие средства и напрягаю все свои силы, чтобы, наоборот, поставить свою волю выше общей.
— Вот как! — отозвался Синев из дальнего угла, откуда он, вместе с Людмилою Александровною и Сердецким, прислушивался к спору.
— Вы что-то сказали?
Ревизанов вежливо обратился в его сторону. Синев подошел ближе:
— Простите, пожалуйста, но вы мне напомнили… впрочем, неудобно рассказывать: не совсем ловкое сближение…
— Не стесняйтесь! — Ревизанов сделал бровью чуть уловимое движение надменного безразличия, которое взбесило Синева.
— Я слышал, — очень зло сказал Петр Дмитриевич, — вашу фразу на допросе одного интеллигентного… убийцы. Мы философствовали немножко, и он, между прочим, тоже определял преступление, как попытку выделить свою личную волю из воли общей, поставить свое «я» выше общества.
Ревизанов одобрительно кивнул:
— Да, в сознательном преступлении, несомненно, есть этот оттенок.
— И преступление — обычная дорога к вашему излюбленному царству страсти! — горячо воскликнул Верховский.
Ревизанов равнодушно пожал плечами:
— Бывает.
— Хорошая дорога, скажете?
— По крайней мере, хоть куда-нибудь приводит.
— Да всякая дорога ведет куда-нибудь!
— Ну нет. Перейти, например, с тропинки на проселок, а с проселка на большак — еще не значит прийти куда-нибудь… Вы пришли — когда вы на месте, куда шли; раньше вы только бродите.
— Знаете ли, Андрей Яковлевич, — перебил его Синев, — ваша теория — золотая для Жаков Лантье, Карамазовых…
Ревизанов опять, в знак согласия, склонил голову.
— И Наполеонов, — спокойно добавил он.
— Ого! — вырвалось у молчавшего до тех пор Сердецкого.
Все попримолкли.
— Помилуйте! — даже каким-то плачущим звуком возвысил голос Степан Ильич. — Такая компания пожрет друг друга!
Ревизанов рассмеялся откровенным смехом мистификатора, которому надоело морочить свою публику: