— Я хочу уйти… отпустите меня… — прошептала она.
Мимолетное выражение участия, налетевшее было на лицо Ревизанова, сразу померкло.
— Идите, я вас не задерживаю, — сказал он с гневом в голосе.
Людмила Александровна встала и, тяжело волоча ноги, направилась к своему платью…
— Письма мои? — сказала она, вполоборота протягивая руку Ревизанову.
Андрей Яковлевич прошел к письменному столу и вынул из ящика тонкую пачку листков, перевязанных пестрою лентою.
— Вот они… — протяжно молвил он, окидывая стоявшую перед ним женщину задумчивым, странным взглядом.
— Дайте же!..
Она все протягивала руку. Ревизанов улыбнулся. Вчерашнее нервное настроение сошло с него вместе с хмелем; он сделался спокоен, как всегда.
— А… если я не отдам вам писем? — услыхала Людмила Александровна ровный металлический голос и по глазам Ревизанова увидала, что слова его не шутка.
— Как не отдадите? — пробормотала она.
— Так, просто — возьму да не отдам! — и он спрятал руку с письмами за спину.
Мысли Верховской помутились; пред глазами запрыгали огоньки…
— Что это? что это? — бессильно лепетала она, схватись за ручку кресла…
А Ревизанов продолжал:
— Если я отдам вам письма, придете ли вы ко мне в другой раз по доброй воле?.. Нет? Вот видите: какой же мне расчет выпускать их из своих рук? Не беспокойтесь: я сдержу обещание и не оглашу их; они у меня — как в могиле; но останутся у меня.
— Ох, был ли обман подлее этого? — горьким стоном вырвалось у Людмилы Александровны.
«Господи! что же это? — полетели в ее голове мысли. — Убить в себе навеки уважение к себе самой, обречь себя, как жертву, на тайный позор, на ласки ненавистного человека, лишь бы вырваться у него на волю, продаться за обещанную свободу, и все-таки остаться рабою?!»
Полились упреки, горькие слова, проклятия… Ревизанов был неумолим и все твердил:
— Нет, нет!
Потом прибавил:
— Вы напрасно говорите, будто я обманул вас. Я предупреждал вас. Вчера я был в ваших руках, — вы не воспользовались случаем. Сегодня снова вы в моих, и я своего не упущу. Самому дороже, Людмила Александровна, самому дороже… Я, дорогая моя, купец, и дело мое купеческое.
Он шутил, а она упала на колени и молила его, целовала его руки. Он, присев на край письменного стола, смотрел на валяющуюся у ног его женщину, и во взоре его Верховская не читала ничего, кроме наслаждения торжествующим произволом да любопытства, чем она кончит. Она еще молила, но бешенство уже кипело в ее груди… И вот из уст его раздалось оскорбление, лишившее ее последней капли самообладания:
— Вы слишком красивая женщина, чтобы лишиться вас после одного свидания…