Ковров сейчас нужен был Ивану Матвеевичу позарез: где-то лежало оружие, взрывчатка, требовались хитрые ящики, чтобы, обманув полицейские посты, переправить это добро на Хинган, а кто, кроме Коврова, сумеет смастерить такие ящики? И однажды, выбрав вечер потемнее, направился Гончаренко к избушке Федора Григорьевича для решительного разговора...
У Коврова сидел Ли Чан. Утром к Федору Григорьевичу заходил околоточный, это разбередило рану, и старик весь день был сам не свой.
— Не виновата! — горячился Федор Григорьевич и подступался в гневе почему-то к Ли Чану, единственному собеседнику. — Ни в чем! И ты мне лучше не говори!
Ли Чан покачивал головой и не обижался. Он, конечно, ничего не говорил о вине Лизы, он только слушал, молчал и курил. Но он понимал Федю, хорошо понимал! Когда Ван Ю, сын, попал на жертвенные работы, ему, Ли Чану, как теперь Феде, тоже казалось, что все говорят: «Это правильно», — и он тоже сердился, тоже кричал.
— Страшно жить-то, Чана, — Федор Григорьевич обмяк, согнулся. — Эдак нынче тебя заберут, завтра меня... по одиночке. И замучают. А мы молчим... Да и как скажешь? Молчишь — и то трясешься. А попробуй — скажи...
— Если все, — Ли Чан ткнул трубкой в дверь, — все скажут сразу... как один человек, — умрет японец. Народ — это страшно.
Федор Григорьевич усмехнулся.
— Все сразу?.. — Где уж. Сидим мы по норам, как суслики, дышать боимся. Да вот: разве зайдет теперь кто ко мне? Ты да Иван Гончаренко — и все гости, — он замолчал, растерянно прислушиваясь к чьим-то неторопливым шагам. Кто-то, шаркая подошвами, шел через двор. — Вот тебе раз — гостя накликал, — проговорил Федор Григорьевич и встал.
Скрипнув, отварилась дверь, вошел Гончаренко.
— Здорово живешь, земляк, — он снял потрепанную казачью фуражку, но, заметив Ли Чана, остановился в нерешительности.
— Садись, Иван Матвеевич, — пригласил хозяин, — в ногах правды нет.
Гончаренко присел на лавку и, ладонью заслонив от света глаза, вгляделся в китайца.
— Никак, Ли Чан? — заговорил он, сразу оживившись. — Ты, паря, зачастил в наш конец. Смотри — худа бы какого не случилось.
— Зачем худо? — отозвался Ли Чан. — Худо япон сделал. Какой такой еще худо будет? Был сын — пропал. Внуки есть — пропадут без хлеба. Какое худо будет?
Гончаренко помолчал, обдумывая слова китайца, потом солидно кашлянул.
— Да, ты прав, брат, — и, достав трубочку и табак, предложил. — Закурим, годки?
Федор Григорьевич смотрел на Гончаренко и удивлялся, что бы ему, Ивану, скрывать от Ли-Чана? Непонятный старик, себе на уме. Служил у Семенова, теперь ведра чинит, кастрюли. Звали его в полицию работать — не пошел, сколько ни вызывали, ни уговаривали, ни грозили.