— Я чувствую что все... неправильно.
Ангуа посмотрела вниз на ее хрупкую усталую фигуру. Она узнала симптомы. Всем нужно личное пространство, как и Ангуа, иногда хотя бы личное пространство внутри себя. Как ни странно, Веселинка ей нравилась. Возможно за ее искренность. Или то, что она была единственной, за исключением Кэррота, кто не нервничал немного, когда разговаривал с ней. И это потому, что она не знала. Ангуа хотела сохранить это незнание как маленькую драгоценность, но она знала, когда кому-нибудь надо немного изменить жизнь.
— Мы сейчас недалеко от улицы Вязов, — осторожно сказала она. Заглянем, э..., только на минутку. У меня есть кое-что, что ты можешь взять попользоваться...
«Скоро мне это будет не нужно», — сказала она себе. «Когда я уйду, я не смогу много унести».
Констебль Крючконос смотрел в туман. Наблюдение, за исключением стояния на месте, было лучшее, что он мог делать. Но так же он был хорош в соблюдении тишины. Не создавать никого шума была еще одной из его лучших черт. Когда надо было ничего не делать, он был среди лучших. А это означало сидеть абсолютно неподвижно в своей берлоге. Если бы его позвали на мировой чемпионат по неподвижности, он даже не повернул бы головы.
Сейчас, подперев руками подбородок, он смотрел в туман.
Облака кружились под ним в хороводе, и отсюда с высоты шестого этажа могло показаться, что сидишь на берегу холодного, залитого светом луны моря.
Иногда высокая башня или кусочек крыши показывались из тумана, но все звуки скрадывались туманом, и здесь были не слышны. Время перевалило за полночь.
Констебль Крючконос смотрел и думал о пингвинах.
У констебля Крючконоса было мало желаний, и большинство их касались пингвинов.
Группа темных личностей, как четыре всадника Апокалипса ковыляла, хромала, а в одном случае даже ехала на колесиках сквозь туман. У одного на голове была утка, а так как он был практически полностью нормальным, за исключением этой единственной черты, он был известен под прозвищем человек-утка. Другой постоянно кашлял и отхаркивал что-то, и соответственно звался кашляющий Генри. Еще один, безногий катился в маленькой тележке, и по неизвестной причине назывался Арнольд Сайдвейс. А четвертого, по какой-то очень хорошей причине звали стариком Роном-Вонючкой.
Рон вел на маленькой пожелтевшей и изношенной веревке терьера, хотя, говоря по правде, трудно было сказать, кто кого вел, и если кто-то слишком сильно дергал веревку, другой падал на колени, сразу после крик «Сидеть!». И если есть много дрессированных собак надрессированных для разных дел, типа поводыри для слепых, или даже для глухих, то у Рона-Вонючки была единственная в своем роде собака-поводырь для безмозглых.