— Яд! — отвечала она.
— И вы его выпили?
— Знала ли я, что вы придете! — сказала она, опираясь на решетку. Только сейчас она вспомнила, что осушила этот стакан за час или за два до моего прихода.
— Вы страдаете? — сказал я.
— Нет еще, — отвечала она.
— Давно ли был яд в этом стакане?
— Около двух суток, — сказала она. — Впрочем, я не могла считать времени.
Я посмотрел опять в стакан; остатки, покрывавшие дно, успокоили меня немного: в продолжение двух суток яд мог разложиться. Полина выпила только воду, правда, отравленную, но, может быть, не до такой степени, чтобы она могла причинить смерть.
— Нам нельзя терять ни одной минуты, — сказал я, схватив ее за руку. — Надобно бежать и искать помощи.
— Я могу идти сама, — сказала она, отняв руку с тем священным стыдом, который уже покрыл ее лицо.
В ту же минуту мы идем к первой двери; я запираю ее за собой; потом достигаем второй, которая отворяется без труда, и выходим в монастырь. Луна блистала на небе. Полина подняла руки и бросилась на колени.
— Пойдем, пойдем! — сказал я. — Каждая минута может быть смертельной.
— Я начинаю страдать, — сказала она, вставая.
Холодный пот выступил у меня на челе; я взял ее на руки, как дитя, прошел развалины, вышел из монастыря и, сбежав с горы, увидел издали огонь, который разложили мои люди.
— На море, на море! — закричал я тем повелительным голосом, который показывал, что не надобно терять ни одной минуты.
Они устремились к судну, причалили его как можно ближе к берегу; я вошел в воду по колени, отдал им Полину и потом сам бросился за нею.
— Вам хуже? — спросил я.
— Да! — отвечала она.
Тогда испытал я что-то подобное отчаянию: нет ни помощи, ни противоядия. Вдруг мне пришла мысль о морской воде; я наполнил ею раковину, которую нашел в судне, и подал Полине.
— Выпейте, — сказал я.
Она повиновалась машинально.
— Что вы делаете? — вскричал один из рыбаков. — Ее стошнит.
Этого-то я и желал: одна рвота могла спасти ее. Минут через пять она почувствовала судороги в желудке, которые причинили ей тем сильнейшую боль, что она целые три дня ничего не брала в рот, кроме яда. Когда прошел припадок, ей сделалось легче; тогда я дал ей стакан чистой и свежей воды, которую она выпила с жадностью. Вскоре боль уменьшилась; за нею последовало совершенное изнеможение. Мы сняли с себя верхнее платье и сделали из него постель. Полипа легла на нее, послушная, как дитя, и тотчас закрыла глаза; я слушал с минуту ее дыхание: оно было быстро, но правильно; опасность прошла.
— Теперь в Трувиль, — сказал я весело своим матросам, — и как можно скорее; я дарю вам двадцать пять луидоров по приезде.