Возвратясь домой в 12 часов, я узнал, что сестра моя проснулась и ждет меня к чаю. Я нашел ее одетой в платье, очень простое, которое успели сделать ей за 12 часов, проведенных нами в Гавре. Она была прелестна в этом платье!
— Не правда ли, — сказала она, увидев меня, — я имею костюм, приличный моему новому званию, и, верно, вы теперь не затруднитесь представить меня под именем гувернантки.
— Я сделаю все, что вы прикажете, — сказал я.
— Но вам не так надобно говорить, и если я исполняю свою роль, то, кажется, вы забываете вашу. Братья не должны так слепо повиноваться желаниям своих сестер, и в особенности старшие братья. Вы изменяете себе, берегитесь.
— Удивляюсь вашему присутствию духа, — сказал я, смотря на нее. — Печаль в глубине сердца, потому что страдаете душою; бледность на челе, потому что страдаете телом; удалены навсегда от всего, что любили, как сами мне сказали, и имеете силы улыбаться? Нет, плачьте, плачьте, это лучше, и меня не столько печалит.
— Да, вы правы, — сказала она, — я самая дурная комедиантка. Не правда ли, что слезы видны сквозь мою улыбку? Но я плакала все время, когда вас не было, и мне стало легче, так что менее проницательный брат, менее внимательный мог бы подумать, что я все уже забыла.
— О, будьте спокойны, сударыня! — сказал я с горечью, потому что все подозрения мои возвратились. — Будьте спокойны, я не поверю этому никогда.
— Можно ли забыть мать свою, когда знаешь, что она считает тебя мертвой и оплакивает твою кончину?.. О мать моя, бедная мать! — вскричала графиня, утопая в слезах и падая на диван.
— Посмотрите, какой я эгоист, — сказал я, приближаясь к ней. — Я предпочитаю слезы вашей улыбке: слезы доверчивы, улыбка скрытна. Улыбка — это покрывало, которым закрывается сердце, чтобы лгать… Потом, когда вы плачете, мне кажется, вы нуждаетесь во мне, чтобы осушить ваши слезы… Когда вы плачете, у меня есть надежда, что со временем при помощи забот, внимательности, почтения я утешу вас. А если вы утешены уже, то какая надежда мне остается?
— Альфред! — сказала графиня с глубоким чувством признательности, называя меня в первый раз по имени. — Перестанем обмениваться пустыми словами: с нами произошло столько страшных вещей, что нам не нужны ни хитрости, ни извороты. Будьте откровенны, спросите меня, что вам хочется знать, и я буду отвечать вам.
— О, вы ангел! — вскричал я. — А я, я сумасшедший, я не имею права ничего знать, ни о чем спрашивать. Разве я не был счастлив настолько, насколько может быть счастлив человек, когда нашел вас в подземелье; когда, сходя с горы, нес вас на руках своих; когда вы опирались на плечо мое в лодке? Не знаю, но мне бы хотелось, чтобы вечная опасность угрожала вам, чтобы сердце ваше дрожало подле моего. Это существование, полное таких ощущений, было бы непродолжительно… Не более года прошло бы — и сердце разорвалось бы на части. Но какой долгой жизни не променяешь на подобный год? Тогда вы были бы преданы вашему страху, и я один был бы всею надеждою вашею. Тогда воспоминания ваши о Париже не стали бы мучить вас. Вы не прибегнули бы к улыбке, чтобы скрыть от меня ваши слезы; я был бы счастлив!.. Я не ревновал бы.