Мне нельзя было терять ни одной минуты; я решил отправиться на другой день. Я вошел в свою комнату, чтобы сделать некоторые необходимые приготовления.
Полина вышла в сад, и я присоединился к ней, как только окончил свои занятия.
Я нашел ее сидевшей на той самой скамье, на которой она рассказала мне свою жизнь. С этого времени она как будто почила в объятиях смерти; ни одно эхо из Франции не приходило пробудить ее; но, может быть, она приближалась уже к концу этого спокойствия и будущее для нее начинало печально соединяться с прошедшим, стоившим мне столько усилий, чтобы заставить ее забыть его. Я нашел ее грустной и задумчивой и сел подле нее; первые слова, которые она произнесла, открыли мне причину ее печали.
— Итак, вы едете? — сказала она.
— Так нужно, Полина! — отвечал я голосом, которому старался придать спокойствие. — Вы знаете лучше всякого, что бывают происшествия, располагающие нами и похищающие от мест, которых мы не хотели бы оставить даже на час, как ветер делает это с бедным листком. Счастье моей матери, сестры, даже мое, о котором я не сказал бы вам, если бы оно одно подвергалось опасности, зависит от поспешности моей в этом путешествии.
— Поезжайте, — ответила печально Полина, — поезжайте, если нужно; но не забудьте, что у вас в Англии есть сестра, у которой нет матери, единственное счастье которой зависит от вас!
— О! Полина! — вскричал я, сжимая ее в своих объятиях, — скажите мне, сомневались ли вы когда-нибудь в любви моей? Верите ли вы, что я удаляюсь от вас с растерзанным сердцем? Что минута, счастливейшая в моей жизни, будет та, когда я возвращусь опять в этот маленький домик, скрывающий нас от целого света?.. Жить с вами жизнью брата и сестры с одной надеждой дней еще счастливейших, верите ли вы, что это составляет для меня счастье величайшее, нежели то, о котором я смел когда-нибудь мечтать?.. О! Скажите мне, верите ли вы этому?
— Да, я этому верю, — отвечала мне Полина, — потому что было бы неблагодарностью сомневаться. Любовь ваша ко мне была так нежна и так возвышенна, что я могу говорить о ней, не краснея, как об одной из добродетелей ваших… Что касается большого счастья, на которое вы надеетесь, Альфред, я не понимаю его… Наше счастье, я уверена, в непорочности наших отношений.
— О! Да… да, — сказал я, — я понимаю вас, и Бог наказал бы меня, если бы я осмелился когда-нибудь оторвать один цветок от мученического венка вашего, чтобы вложить туда вместо него угрызения! Но могут случиться происшествия, которые сделают вас свободной… Сама жизнь графа… извините, если я обращаюсь к этому предмету… подвергает его более, нежели всякого другого…