Зачастую я говорю неправду из желания не причинить боль, не обидеть, помочь.
— Твое сочинение получилось замечательным!
— Нет, у тебя совсем не толстые щеки!
— Я рада видеть в нашем доме всех твоих друзей!
— Мне совсем нетрудно донести до школы твои лыжи вместе с палками, кожаные ботинки, утепленный спортивный костюм, носки и запасные варежки.
— Как здорово, что у нас теперь живут две черепахи!
— Я очень люблю, когда ты читаешь мне вслух!
А еще случается — но это страшный секрет! — что я бессовестно вру из соображений собственной выгоды и спокойствия.
— Дудка, которую тебе подарила тетя Галя, сломалась, и мне пришлось ее выбросить.
— Боюсь, мы не успеем в магазин игрушек, он работает только до шести.
Кто сказал, что воспитание — это легко и честно? В основе любого воспитания лежит вынужденный обман — до тех времен, пока повзрослевший человечек, усвоив модель правильного поведения, пусть и преподнесенную в результате хитростей и лукавства, осознанно не станет сам совершать правильные и великодушные поступки.
Кто сказал, что воспитание — это легко и честно?
— Мам, а когда мы с тобой вместе начнем делать записи в читательский дневник, заданный на лето?
Когда-нибудь, на пороге своего девяностолетия, вальяжно развалившись в инвалидной коляске, водруженной на террасе маленького уютного замка где-нибудь под Эдинбургом или на увитом плющом изящном балконе скромного трехэтажного особнячка в тихом районе Лондона, попыхивая пахитоской и попивая неаристократическое темное пиво из высокого бокала, я открою ноутбук, создам новый документ и назову его: «Школа, боль моя». Там я расскажу, как моя дочь обучалась в российской школе.
А пока — проба пера, наброски и зарисовки некоторых глав будущего бестселлера.
Учительница моего ребенка, задавая на дом творческую работу, приказывает ученикам сочинять рассказы или рефераты в гордом одиночестве, не прибегая к помощи взрослых. Думая над ее предписаниями, я пытаюсь вспомнить, как это было в моем детстве.
Детская память цепкая: вот я — воспитанница средней группы детского сада. Строгая воспитательница Зинаида Константиновна велит принести из дома картинку и придумать рассказ по ней. Я расстроена осознанием собственной беспомощности и предчувствием неминуемой катастрофы. Озадаченная моим перфекционизмом мама дома аккуратненько вырезает из нарядного сборника роскошную цветную иллюстрацию и придумывает целую историю с завязкой, диалогами, развязкой и моралью.
Картинка, как я сейчас отчетливо помню, была на революционную тему. Товарищ Ленин и товарищ Дзержинский разговаривали с босоногими ребятишками, скорее всего, о неминуемом светлом грядущем для всей страны, и я, легко запомнив придуманный мамой сюжет и украсив его собственными деталями, бойко выступила на занятии в саду. Наградой мне стала похвала грозной Зинаиды Константиновны и, главное, неизведанное прежде ощущение полета, некий драйв самореализации, как охарактеризовали бы мое тогдашнее состояние современные психологи или философы.