Пока. Я более чем уверен, что пока не так много. Просто еще не добрались.
После уроков мы курим на заднем дворе за квадратно подстриженными кустами. Если наклонить голову, даже не видно, что между смородиной и забором кто-то есть. Конечно, нас занимают хот-доги. По словам Джека, фургончик спрятан в переулке между обувной фабрикой и многоэтажкой, кварталах в двадцати к югу. Далековато даже для бешеной собаки, которой десять миль не крюк, и мы договариваемся пойти завтра с утра.
– Чтобы закусить той самой собакой, – смеется Джек. Я киваю и, подхватив сумку, лезу через дыру в заборе. Только полный идиот попрется через главный выход, у которого толкутся мексикашки. Кому охота получить пинок или тычок в зубы от врагов, которые превосходят тебя числом? То-то же.
Дома я слоняюсь из комнаты в комнату и жую длинный мармеладный жгут, спертый из вазочки с конфетами, вместо того, чтобы обедать. В морозилке нет полуфабрикатов, а готовить самому – ломает, поэтому я жду, пока мамаша возьмет себя в руки и начнет варганить еду. Не сейчас, так к приходу папаши соберется.
Она лежит на диване в гостиной с мокрой тряпкой на лбу – конечно, лучший способ лечить мигрень – и щелкает пультом, перелистывая канал за каналом. Когда я прохожу между ней и телевизором в шестой раз шаркающей походкой, нога за ногу, мамаша наконец взрывается:
– Делать нечего? Шел бы ты…
За этой фразой обычно следует «и убрал свою комнату», или «подстриг траву перед крыльцом», или «в гараже прибрал», но сегодня привычный сценарий дает сбой.
– Шел бы ты и уроки толком выучил! Остолоп! Горе-выпускник!
Удар с неожиданной стороны. Я застываю на полушаге, как соляной столб, и верчу головой по сторонам. Так и есть. На тумбочке лежит табель общей успеваемости на фирменном школьном бланке. А я-то надеялся, что у меня есть в запасе хотя бы пара недель на то, чтобы исправить положение. Вялотекущий конец света, о котором толкуют ленты новостей и истерические любители сенсаций в блогах, временно отодвигается на второй план под давлением локального Апокалипсиса. Я переминаюсь с ноги на ногу и думаю, не пора ли ретироваться в свою комнату. Но не решаюсь.
Остается только мямлить и прятать глаза.
– Берти, ну что ты, тупее всех этих Гонсалесов, Фернандесов, Диасов и прочих амигосов? Ты же в начальной школе был в первой тройке! В начале списка! А теперь что? В университет как поступать собираешься?
Я молча рою ковер носком ботинка и виновато соплю. Нет, а что еще я могу сделать? Начать оправдываться? Мол, в начальной школе я сидел на первой парте, а мексов в классе было всего двое, вечно сзади, и рот раскрыть боялись? А потом привычный мир опрокинулся – так быстро, что мы только и знали, что сами рот открывать, как рыба на воздухе. И цеплялись хотя бы за мелочи, вроде привычки ходить в школу. Теперь нас от силы десять белых во всей параллели – да что об учениках говорить, если преподаватели тоже из них? И все у них общее – и шутки, и праздники, и заглянуть в чужую работу – не проступок, а взаимовыручка. А мы… нас будто выкинули на обочину: доучивайтесь, так и быть, но поблажек не ждите. И почти каждый день драки до кровавых соплей. Попробовала бы сама в таком графике позаботиться об успеваемости.