Тут-то Пожарский и понял, что русской коннице надо сейчас сделать. Сойти с коней, биться врукопашную — вот что! В ближнем бою вчерашним холопам, деревенским мужикам и посадской голытьбе действовать куда привычней, чем на верхах. Здесь они в своей стихии: сила на силу, воля на волю, ухватка на ухватку.
— Трубить наступление! — загорелся Пожарский и обнял Минина: — Остаешься за главного, друже. Хлебал бы Ходкевич молоко, да рыло коротко!
Минин сразу понял, что задумал Пожарский.
— Удачи тебе, князь, Сергиева покровительства, — сказал он дрогнувшим голосом.
Заглушая шум боя, с новой силой зарокотали большие медные барабаны, запели трубы, зазвенели литавры. Под их призывный грохот ворота острожного городка отворились, и по боковым переходам к дороге хлынули две последние сотни засадного полка.
— С коней, братцы! — кричали они товарищам. — Даешь рукопашную! Пожарский с нами!
За первой волной призывов покатилась вторая:
— Долой телячьи головы! Под дых их! В рожу! В пузо! В жилу!..
Вдохновленный общим порывом, закричал и Пожарский:
— Вперед, други! Еще наша рука высока! Се́ргиев! Се́ргиев!
И тотчас по Девичьему полю покатилось:
— Даешь рукопашную!.. Пожарский!.. Се́ргиев!..
Услышав имя предводителя русского войска, польские кавалеристы бросились выискивать князя в круговерти сражения, ведь убить или пленить его — наивысшая доблесть. За нее щедрая награда обещана. Но тут стало происходить что-то невообразимое. Русская конница вдруг спешилась и, побросав своих скакунов, стала нападать на шляхтичей снизу. То копьем подденут, то рогатиной собьют, то сулицей сокрушат, ну совсем как утром разбойные мужики Михея Скосыря.
Валились наземь с распоротыми животами, бились в предсмертных судорогах чистокровные рысаки польских рыцарей, а рядом падали они сами. Те, которым удалось подняться, не в силах были применить колющее или режущее оружие, и поэтому отбивались от ополченцев руками, ногами, головой, а то и зубами вцеплялись. Тут выбор один — жизнь или смерть.
Чувствуя необыкновенный прилив сил, Пожарский прорубался к мальтийскому рыцарю пану Новодворскому, а тот остервенело рвался к нему. Однако напором немецкой пехоты, нахлынувшей от Крымского брода, их, будто морским приливом, затащило в пролом острожного городка.
Аргамак Новодворского опалил Пожарского горячим дыханием, притиснул к створе распахнутых ворот. Шляхтич успел вскинуть меч, но нанести удар ему мешали те же ворота. В бессильной ярости он попытался размозжить голову князя стальным наколенником, однако Пожарский успел щитом от его лихорадочных взбрыкиваний защититься. Он ждал, когда людское течение расцепит их и появится возможность честно сразиться с Новодворским. Но тот вдруг выронил меч и безжизненно завалился назад. Ноги, словно в тиски зажатые стременами, не давали ему упасть, а рвущийся на волю аргамак вскидывал своего хозяина, как огромную, закованную в доспехи куклу, и она издавала слабый скрежещущий звук.