— Если подробней, то с начала надо начинать. Перед сном время разговорчивое. Кто случай из жизни вспомнит, кто про баб вздохнет, кто на судьбу-злодейку пожалуется. Тут Иевлейка со своим сказом и встрял. Сидят-де на небесной горе вокруг Солнца двенадцать братьев-месяцев. У каждого из трех — один старший. И вот эти старшие управительный жезл по очереди берут и начинают своим временем править. А чтобы доходчивей было, стал Иевлейка четвероправных братьев в лицах изображать. В перекор церковникам не с осеннего пожильца, а с весеннего юнца начал. Приосанился, грудь богатырски выпятил, глазами, как девица, захлопал. У-у-у-еее! Ну точь-в-точь, как твой жених Сергушка Шемелин. Все со смеху так и покатились.
— Почему жених?
— Это дело отдельное. О нем лучше после поговорим. Сперва про второго старшака послушай. Про летнего. Он тут как тут. Усы и бороду знай себе поглаживает, шестопером поигрывает, будто только что его в награду от князя Пожарского получил. Ну вылитый Тренька Вершинин. Он с этим шестопером теперь не расстается. Надо-не надо, с собой таскает. А с третьим братом и того веселей. Он медведем смотрится, ноздрею грозно сопит, глазами молнии мечет, а сам добряга: этого по-родительски нашлепает, этого пристыдит, а того по головке погладит. Кто бы это мог быть?
— Ума не приложу.
— А казаки вмиг приложили. Уж извини на прямом слове, Василей Фомич, но это твои повадки.
— Неужели? — растерялся Тырков. — Мне-то казалось, что я еще в летней поре и не стар собою… Хотя осень — тоже неплохо. Самое урожайное время жизни… Ладно, Нечаич, коли и я в розыгрыш к Иевлейке попал, попробую угадать, на кого четвертый старшак у него смахивал. Сдается мне, на Микифора Корнача. Подделаться под него — пара пустяков.
— Как в воду глядел, — не удивился его прозорливости Кирила. — Под него именно…
Микифор Корнач пристал к дружине на переходе от Ростова к Преяславлю-Залесскому. Он сиротливо брел по дороге — белоголовый, босой, в рваной одежонке, с суковатой палкой в руке. Угадав в Тыркове и Федорове начальных людей, низко им поклонился и попросил:
— Возьмите меня с собой, сыночки. Деток и жену мою ляхи сгубили, избу сожгли. Один я, как перст, на белом свете остался. Одно мне теперь в жизни и надо: гнев на пришлых нелюдей положить. Не смотрите, что я такой сивый. Волосы у меня от роду бело-русы были. А сил еще на много дел хватит. Не откажите в милости, родимые.
Тырков тут же велел ему кафтан, казацкую шапку с зеленым накухтарником и новые сапоги выдать. Но Микифор все это в дорожную суму сложил: придем-де на Москву, там и надену; обутки и кафтан на походе от лишнего сноса беречь надо. Только шапку и надел. С тех пор казаки его меж собой Босотой кличут, а Тырков Микифором Ивановичем величает…