Минут через десять абраг сложил на бурку убитого все свои трофеи, подошел к невольному спасителю и что-то сказал по-грузински. Тот, показывая, что не понимает, о чем идет речь, замотал головой. «Князь» понимающе кивнул, видимо, подбирая нужные слова, помолчал несколько секунд, а потом протянул путешественнику руку:
— Спасибо тебе, добрый человек. Ты мне жизнь спас. Не только жизнь — честь мою спас. Нельзя мне умирать, пока мой кровник живой. А если я живой — значит кровник мой мертвый будет. Будь мне другом. Братом мне будь. Меня зовут Дато Туташхиа.
— А меня… — начал его невольный собеседник — и в замешательстве умолк. В его голове разом возникло несколько имен. Не понимая, какое же из них принадлежит ему, путник испуганно вздрогнул: он и в самом деле толком не помнил, кто он такой и как его зовут. Молодой человек инстинктивно попытался уцепиться за какое-нибудь воспоминание — но те рвались, как гнилые веревки. Странник зажмурился: перед глазами суматошной метелью неясных образов и видений мелькнула смутно знакомая картина: шаткая металлическая ограда под ногами, звезды над головой, какая-то странная музыка, которая бесит, просто до исступления доводит, но и зовет. Шаг — и падение… Нить оборвалась. Почти тотчас же удалось уцепиться за другую, но тоже очень зримую: на несколько мгновений перед глазами мелькнуло виденье тюремной решетки и неправдоподобно яркого кусочка неба, а в голове отчетливо прозвучал грозный бас старшего тюремного надзирателя одесского тюремного замка. Уж эту-то фамилию нипочем не забыть!.. Вот только при чем здесь надзиратель? Вопрос так и остался без ответа.
Недовольный затянувшимся молчанием, горец нахмурил брови и взглянул на собеседника с какой-то сострадательной подозрительностью, да так, что незадачливый путник, боясь потерять и то малое, что пока ему доступно, поспешно выдохнул:
— Троцкий…
— А имя? — мягко улыбнулся Туташхиа, даже не подозревая, что невинным вопросом вновь поверг товарища в замешательство. — Не бывает мужчины без имени.
— Знаете, Дато, я, наверное, когда падал, головой ударился, вот и забыл, как меня кличут…
— Кличут — собак, а джигита — зовут. Если ты не помнишь, как тебя нарекли твои родители, я сам дам тебе имя, — решительно проговорил Туташхиа и ненадолго задумался. — Ты с голыми руками бросился один на троих, как отважный лев. Я буду звать тебя Львом.
— Ну, Лев так Лев, — охотно согласился новонареченный. Ему было над чем поразмыслить, кроме имени, и каждая последующая мысль была страшнее предыдущей. И все они сходились в одной точке: он никак не мог сообразить, кто он такой. Воспоминания превратились в клубки змей — жалили при каждой попытке вытащить на свет божий хоть одну дельную мыслишку. Ясно было только одно: воспоминания эти не могут принадлежать одному человеку. И от этого стало по-настоящему страшно. А от понимания, что не знает, как поступить, как сжиться с осознанием этого факта — вдвойне.