Приёмы, что она показывала, были совершенно иные, чем для рапиры и эспадрона, на турнирах саблистов он тоже таких не видел.
— Юноша, там же убивать не запланировано, — смеялась она над учеником. — Спектакль и вообще показуха для зрителя, вплоть до того, что защита вперед удара ставится. Скорость там — глазом не схватишь.
— Оттого дуэли на видео снимают, — противился он. — Потом просматривают с замедленной скоростью и отлавливают фальшь. Уколы тоже так фиксируют.
— Я ж говорю — спектакль. Что это за удар, если его только техника замечает? Ну ничего, черновую обточку со мной пройдёшь, а в городе твою стоеросовость на полном серьёзе пообтешут. Не фехтовальный зал, однако.
Переубедить ее было невозможно — верней, сама не хотела. Сорди только удивлялся, откуда у него силы берутся на диспуты после той разделки, что она ему устраивала. Сон после всего приходил каменный, вообще чугунный — всякий раз приходилось вступать в реальность сызнова.
Однажды, поднявшись с их общего ложа, Сорди увидел совершенно необычное для себя. То, что мнилось ему вчера плоскими навершиями старых гор, было зубчатой стеной из светлого камня. Смутно выделялись башенки, какие-то неровные арки и рёбра. Картина раз от разу менялась, будто утренний свет то съедал одни архитектурные детали, то проявлял снова совсем иные; тусклая зелень, что бесстрашно карабкалась по склонам, то густела, почти скрывая рукотворность, то становилась почти прозрачной.
— Карди, они правда или мне мерещится? Крепости на горе.
— Милый, это всего-навсего дома здешние. Для большой семьи или малого рода. Таких здесь уйма.
— Почему я раньше не замечал?
— Спроси у самого себя. Незачем, видать, было.
Ответ был уклончив, как и многое из того, что она говорила.
— Красиво. Знаешь, я такое видел на Кавказе, у хевсуров, только там одинокие башни. И в Марокко. Даже под впечатлением стихи сочинил. Хочешь, прочту?
— Валяй. Делать всё равно пока нечего.
Это значило, что варить похлебку и мыть посуду в ледяной воде его на сей раз не заставят. Проявят снисходительность.
Он попробовал голос, слегка прокашлялся, чтобы не осрамиться, — и начал:
Замки точно венцы на вершинах холмов
И седые от зелени склоны…
Чтоб верней залучить мой небесный улов,
Я влезаю на крышу донжона.
На вершинах в ночи, а в лощинах — и днём
С неба свешены спелые грозды:
Не простые плоды для телесной еды,
А могучие, жаркие звёзды.
Пусть одежды все в хлам, и мечты пополам,
Затворились навеки пороги,
Сквозь руины судьбы я иду по камням —
По кристальной, по млечной дороге…
— А что, вовсе неплохо, — заметила Кардинена, помешивая бурду в котелке наборным черенком ножа. Как выяснилось на днях, саженный тесак из узорного дамаска проходил у нее по разряду столярного инструмента, а уж где до того прятался — непонятно. Может статься, Орхат позабыл с собой прибрать, а она только пристроила к делу.