— Амброзия, — сказал Сали. — Это амброзия.
— Догадываюсь. Когда у ней пора цветения, добрую половину здешних поселенцев постигают сенная лихорадка и жуткие сопли.
— Они не знают, что такое настоящий мир, у них от всего аллергия и ко всему идиосинкразия.
— Кто тебя научил таким премудрым словесам, попы?
— В монастырях не одни попы, как вы говорите. Не одни посвященные в сан, я имею в виду. Знаете, наверное, что в старину аббатом назывался любой, кто владел землями аббатства? Как аббат Скаррон. И что монах значит «живущий один», такой, кто ценен сам по себе, а не в массе, поэтому ему и общежитие таких, как он, не мешало оставаться монахом. Как преподобному Франсуа с его Телемским аббатством.
Вместо ответа я обнял его за худенькие плечи и сказал:
— Знаешь, давай будем оба заодно и на ты, ведь ты меня стократ ученее.
И с этим покатили дальше.
Пляжный дикарь, жаждущий купанья во что бы то ни стало, подобен клопу по степени своей проникновенности: лезет в каждую щель. Мы успели по пути оценить несколько его тайных форпостов. Два десятка тентов и палаток посреди площадки, где земля перемолота в пыль ногами и шинами; вокруг кустики, которые ветер оснастил разноцветной лохматурой и откуда тянет специфическим духом аммиачных солей и алкогольной отрыжки. Это нам не подходило явно, хотя Бдительные, должно быть, обходили этот рай далеко по окружности.
Еще дальше семью семеро смелых оккупировало небольшой местный аэродром: стойбище вытянулось по дальнему краю летного поля, которое почти сразу обрывалось в морскую глубь. Дул славный бриз, время от времени превращавшийся в грохочущий ураган, когда очередной лайнер почти на бреющем полете шел над головами, держа курс не море. Старожилы заверили нас, что в текущем году еще не было случая, чтобы какая-нибудь «из этих сигарок» не набрала нужной высоты. Года три назад, правда, одна махина кувыркнулась-таки в соленую водицу, увлекая за собой с десяток автомобилей и палаток, но всех их уже давно изрезали на металлолом и похоронили под статуями, туями и кипарисами ближайшего кладбища. Теперь пляж хороший, чистый, только спускаться надо, как, впрочем, и раньше, в обход. Кроме того, ночью аэропланы не летают и можно без проблем выспаться, а в порту метрах в двухстах отсюда имеются на диво чистенькие удобства, газетно-жвачный киоск и крошечный супермаркет.
— Нас цивилизация не колышет, — с важностью ответил я.
Переночевали мы здесь и в самом деле неплохо, но что до остального аттракциона — спасибо: я за семью в ответе, как-никак.
Берега в здешних местах были уже почти дикими — и исключительной красоты. Полоска пляжа шириной в ладонь, но песок чистейший, а в воде мелкие разноцветные камушки: обломки мрамора и обсидиана, половинки розовых двустворчатых моллюсков размером в ноготь, изредка — яркие или бледные халцедоны. Если повернуться к морю спиной, ваш взгляд с одной стороны упирался в обрыв, наискось пересеченный мощными выпуклыми жилами кварца, с другой — в кручу, поросшую низким, но пышным лесом. На привалах мой мальчик бегал по мелководью, вздымая за собой тучи радужных брызг, и собирал себе всякую ракушечную мелочевку на бусы, а псина, что разлеглась рядом на Дюрандином коврике, сочувственно потявкивала. В глубокую воду мы Сали одного не пускали, хотя плавал он как рыба, я имел случай в том убедиться. Что до меня, то я в основном кухарил и портняжил — подгонял свои одежки на него со сноровкой, надеюсь, куда большей, чем Майлс Гендон.