Убедившись, что шаги немцев уже не слышны, Смолин поднялся и заспешил вдоль дороги. До деревеньки совсем недалеко, и большак приведет его к нужному месту.
Вскоре он добрался до развилки, свернул на старую просеку и еще издалека заметил на обочине мохнатую, низкорослую лошадку, впряженную в телегу. Возле нее никого не было.
Старшина быстро огляделся, увидел вблизи ржавый стожок сена и спрятался за него.
У телеги долго никто не появлялся, но внезапно рядом с лошадкой вырос, будто выскочил из-под земли, мальчишка. На вид ему можно было дать тринадцать-четырнадцать лет. То и дело поправляя сбившуюся на ухо шапку-ушанку, он похаживал вокруг своего пузатого конька, и руки его были в неустанном движении. Смолин скорее догадался, чем увидел: мальчик лишний раз проверял, как затянута супонь на хомуте, надежно ли пристегнута дуга к оглоблям, одним словом — занимался упряжью.
Смолин еще раз пристально вгляделся в одежду мальчишки, в его зимнюю шапку и, поняв, что ошибки нет, вышел на просеку.
— Здравствуй, — сказал разведчик, не забывая посмотреть по сторонам. — Доброго здоровья тебе.
Подросток оглядел с ног до головы русого мужика с небольшим заплечным мешком и качнул головой.
— Здравствуй, если вправду здороваешься.
— А зовут тебя как?
— Иваном. Ваней тоже можно.
— Ну вот я тебе, Ваня, поклон принес. От дяди Петра.
Мальчишка похлопал себя ременным кнутом по латаным кирзовым сапогам, подошел к Смолину.
— И как он, дядя?
— Хлеб убрал. И мука скоро будет.
Подросток поманил разведчика пальцем, подождал, когда подойдет, сказал тихо:
— Лошадь, гляди, не упарь... Дорога тут!
Он нарисовал в воздухе рукой извилистую линию, показывая, какой здесь путь, и стал прощаться.
— Пора мне. Перед городом патрули. Зорко гляди.
— Спасибо, Ваня. Я погляжу.
Оставшись один, Смолин Несколько минут стоял без движения, прислушиваясь к звукам в лесу. Потом облегченно вздохнул и, усевшись на телегу, прикрикнул на лошадь.
Это была животина, леший ее забери! Мосластые ревматические ноги еле тащили гнедого меринка по дороге. Он то и дело спотыкался, оборачивал к седоку недоумевающую измученную морду и судорожно зевал, роняя с вялых губ желтую травяную пену.
Но именно такая худоба и требовалась старшине. Будь конь получше, его отнял бы у мужика первый же встретившийся на пути германец.
Лошадь понадобилась старшине, разумеется, не для езды. Два-два с половиной десятка километров, которые отделяли просеку от Старой Руссы, он мог легко одолеть пешком. Крестьянин на лошади должен был казаться немцам местным человеком, и его открытая езда — свидетельство лояльности.