Одновременно ударили четыре автомата.
Взвод, уходивший на юг, тревожно вслушивался в звуки перестрелки.
После длинной очереди Смолина один из немцев зашатался и упал. Тогда второй, не целясь, выстрелил по лейтенанту и, резко повернувшись, ударил в Намоконова. Эвенк повалился в снег и затих. Но прежде, чем он коснулся земли, согнулся в три погибели второй немец, задетый огнем Смолина.
Лейтенант кинулся к старшине.
— Я — живой, — успокоил его Намоконов, поднимаясь со снега. — Иди за взводом. Возьму Филиппа.
Еще некоторое время отходили перекатами: пока одни передвигались, другие прикрывали их огнем. Но вскоре все стихло: немцы отстали или побоялись углубляться в лес.
Шли теперь совсем медленно. Смолин брел вслед за Иваном, тащившим на лыжах тело Тернового.
Как-то, обернувшись, старшина увидел, что лейтенант стоит, широко расставив ноги и опустив голову. Решив, что взводный прислушивается к звукам за спиной, Намоконов усмехнулся.
— Немцы не пойдут за нами. Побоятся ночи, однако.
Смолин ничего не ответил.
— Что с тобой? — забеспокоился старшина.
— Ничего, Иван... Ничего... Пошли.
В полночь приблизились к линии фронта. Связные передали приказ командира: всем зарыться в снег. К исходу темноты по соседнему участку ударят русские пушки, чтоб отвлечь внимание немцев. Сигнальщик в окопах стрелков выстрелит двумя красными ракетами, ориентируя разведку на свои позиции. И тогда взвод начнет одолевать самую тяжелую тысячу метров. Тысячу метров к себе, к жизни, к новым боям и надеждам. Тысячу метров по заснеженному болоту и Ловати.
И вот люди лежат в сугробах, и время тащится с поразительной ленью, и пот, кажется, примерзает к спине.
— Ех, якбы пич на кони, а я на ний, — добрый козак був бы! — бормочет Бядуля, околевая от холода.
Смолин хрипло шепчет Намоконову:
— Накинь что-нибудь на немца, Иван. Неровен час — замерзнет до смерти. Глупо.
Укрыть посиневшего Дауса нечем, и Намоконов снимает шинель с мертвого Филиппа: «Прости, товарищ, больше она тебе не нужна...»
Господи, какой собачий холодина! Нет, это нельзя вытерпеть, это выше человеческих сил! Но это надо вытерпеть, будьте вы все прокляты — Гитлер, Муссолини, Франко!
Смолину кажется, что последнее тепло уходит из тела, и он все чаще роняет голову на снег.
В пяти километрах отсюда, там, где взвод пересекал озерцо, уходя в рейд, начинают рваться снаряды. Смолин поднимает голову, прислушивается и весь радостно напрягается.
Разрывы сливаются в гул, он бьет, бьет в барабанные перепонки бойцов: «Наши! Наши! Наши!»
И в туже минуту над русской передовой взлетают две красные ракеты.