А войска шли, шли…
Шли ольхонские, качугские, тайшетские, заярские парни. И не было им ни конца, ни краю. Шли, глазея по сторонам на израненную столицу, на пестрые каменные громады, изляпанные грязно-зеленой краской, на ссутулившихся, близких к отчаянию горожан, покидающих насиженные родные гнезда. И диво — оглядываясь на сибиряков, на их размашистую свободную поступь, на их спокойные, уверенные и задорные лица, светлели потухшие глаза москвичей, расправлялись изнывшие в горе плечи.
А войска шли, шли, шли…
2
Червинской в эту ночь не спалось: поезд приближался к Москве. Вот уже четвертый месяц мечется этот санитарный поезд, наскоро оборудованный из жестких пассажирских вагонов, от Днепра до Поволжья, от оренбургских степей до далекой Сибири, пропитанный кровью и гарью, не раз продырявленный и обожженный, пропахший лекарствами и цветами. А этой холодной сырой ноябрьской ночью подходил, будто подкрадывался, к Москве. Остановка за остановкой. Стоянки на разъездах, у семафоров, на расчистке и ремонте путей. И снова гулкое учащенное пульсирование на стыках. Окна плотно задраены изнутри солдатскими одеялами, на редких висячих лампочках бумажные абажуры. Голые, бьющие в нос карболкой полки и лавки выскоблены, начищены до блеска. Тугими скатками сереют на верхах полосатые матрацы и одеяла. Уютными огоньками попыхивают в углах железные печки. Кое-кто из санитаров и медсестер притулились у печек, в проходах, балуются чайком или стучат костяшками. Завидев приближающуюся к ним Червинскую, почтительно привстают, уступают дорогу.
Ольга переходит из вагона в вагон, подолгу задерживается в тамбурах, вглядывается в густые чернила ночи и, поежась, снова идет в вагон, дальше.
— Чайку с нами, товарищ военврач третьего ранга!
— Спасибо, Савельич. Не хочу.
— Воля ваша, Ольга Владимировна. А чаек душу греет, — подчиняясь Червинской, перешел на общечеловеческое обращение санитар в потрепанной, непомерно большой шинели. Раненный в ногу осколком, санитар сам попал на походный операционный стол к Ольге, а через два дня уже ковылял по вагону и похвалялся чудо-хирургом. С тех пор Савельич если и не заменил Ольге няню Романовну (как ни верти — служба!), то по крайней мере был готов оказать ей любую услугу.
Ольга протянула к огню озябшие пальцы, и Савельич тотчас подставил ей свой чурбачок.
— К Москве, значит, подъезжаем. К нашей столице Родины. Вот уж на что я сибиряк, отродясь, кроме Иркутска, нигде и не был, а тоже сейчас о Москве думал. Какая она есть, матушка? Чать, церквей одних — тыща! Сорок сороков — это ведь что же: одна тысяча шестьсот будет? Не в такое бы время побывать. Про метро сказывали: одна лестница — диву дашься. Стоишь, а она тебя, голубчика, вверх — вниз, как по сказке.