была еще почти полной.
Марк Аврелий даже не пошевелился. «Перед судом он так сдерживал себя, что никто не видел, чтобы он хоть раз нахмурился или переменился в лице, а ведь это случается и с самыми беспристрастными судьями», — замечает Филострат. Император предоставил слово афинянам и спокойно слушал их, пока они не прочли постановление народного собрания Афин, обвинявшего Герода в том, что он медоточивым красноречием ввел людей в заблуждение. «Увы, — воскликнул Демострат, — горек был этот мед, и счастливы те из нас, кто умер от чумы!» Тогда, пишет Филострат, император на глазах у всех разразился рыданиями. Мы не обязаны ему верить: его рассказ часто страдает от излишней любви к эффектам. Но вполне возможно, что для Марка Аврелия эта сцена действительно была слишком тяжела. Для него таким же потрясением стала необходимость осудить старого друга, человека, жившего когда-то в доме его матери, самого знаменитого оратора того времени, только что провалившегося у него на глазах, как и громогласные заявления афинян. Суд благоразумно решил, что те жаловались не только на самого Герода, но и на его отпущенников, и главным виновным счел Алкимедона, признав при том, что он уже наказан гибелью дочерей.
У таких тяжелых драм не бывает красивой развязки. Считают, что Герода не осудили формально на изгнание, но просили не выезжать из имения в Марафоне, куда к нему по-прежнему приезжали ученики из Афин. Он недолго ждал, чтобы по своему обыкновению возобновить отношения с Марком Аврелием, написав ему жалобное и вместе с тем вызывающее письмо. Император все понял и отправил примирительный ответ, позволивший старой суперзвезде сохранить лицо. Вскоре мы вновь увидим их вместе в очень важном деле.