Можно было предсказать, как оно пойдет: причиняя зло – вызываешь зло в ответ. Это реактивная цепочка.
Годами сочиняли небылицы про демократическую глобализацию, усердно врали про то, что в мире есть всего одна цивилизация – и надо пожертвовать сиволапой страной предков, чтобы войти в сонм просвещенных народов.
Выдумали эластичную современную культуру – безразмерную, как синтетические носки, бесчувственную, как презерватив.
И неужели кто-то мог предполагать, что не будет реакции – национализма?
И вот он проснулся, причем во многих странах, национализм уродлив – но в нем правота и правда момента. Вы нас согнули, а мы не хотим сгибаться. Вы нам врали про общий прогресс – мы теперь понимаем, что в будущее нас взять не планировали, мы видим, как вымирает страна. И мы выкрикиваем наши лозунги – за нами правда обкраденных. В последние годы национализм и фашизм сделались популярными – и модными. Это так же романтично, как концептуальный дискурс тридцать лет назад.
Московский концептуалист, пожилой юноша, все еще скоморошничает с задором юности – но, увы, концепции он так и не придумал. Все время кривлялся, а время – прошло.
И модными стали фашисты. Фашисты теперь олицетворяют то, что некогда олицетворяли концептуалисты – порыв и поиск, правду дерзания, поиск запретного.
Им бы возразить: дескать, фашизм – это нехорошо! А как возразишь? Спросят в ответ: а что же тогда хорошо? Когда бабок обкрадывают и музей современного искусства с какашками строят? Это – хорошо? Когда бестолочь и пустельга именуются Художниками, когда казнокрады – ведают культурой, а непотребные девки пляшут во Храме Божьем?
Надо бы сказать про гуманистический образ, про сострадание к ближнему, про «несть ни эллина, ни иудея», про высокую мораль и достоинство человека, который выше нации и выше цивилизации, – но всего этого нет в нашем словаре. Мы это все велеречивое отменили, мы это гуманистическое профукали, обменяли на Энди Ворхола, суп Кемпбел и жиденького Жижека.
Сложилось так, что современного языка гуманистической традиции русская культура не выработала – этот язык традиционных ценностей вытаптывали ради торжества постмодернизма. И вытаптывание казалось прогрессивным: зачем нам старые прописные истины, зачем нам реализм, для чего нам романы и картины? Давай еще вот этого старика взашей вытолкаем, давай еще вот этого пенсионера отменим – чтобы нам у кормушки было просторней.
Ах, недальновидно это было, опрометчиво!
И впрямь, для коллекций нуворишей старый традиционный гуманизм был помехой; невозможно впаривать банкирам что-то, что не модно, – ну не Добролюбова же им с Толстым читать вслух? Им подавай то, что в Сен-Тропе носят, с чем можно в Нью-Йорке щегольнуть. Но не одними вкусами нуворишей определяется будущее страны.